правильно оценивать травму и составлять карту ее последствий, определять наиболее важные цели лечения, уметь делиться сложной медицинской информацией в доступной форме, предоставлять клиентам право выбора лечения и автономию в определении темпа лечения, отстаивать интересы клиентов в равнодушной системе, а также умело выстраивать межличностную коммуникацию, особенно при работе с клиентами, которые быстро начинают чувствовать себя отвергнутыми или оскорбленными.

Личные задачи психотерапевта не менее разнообразны: брать на себя ответственность (но не всю); вести клиента, не принимая за него решения; следить за соблюдением личных границ, но делать исключения, когда в этом действительно есть необходимость; выражать свои реакции честно, искренне и прямо; быть точно настроенным на происходящие в кабинете процессы и грациозно вести сложные разговоры; принимать и бросать вызовы; понимать свою реакцию на разных клиентов; удостовериться в наличии адекватной личной поддержки, включая психотерапию; справляться с большим объемом работы; следить за числом клиентов, чтобы избежать перегрузок; научиться быть искренним; и, что самое важное, не принимать поражения близко к сердцу и говорить клиентам о неизбежности ошибок и своем несовершенстве (это касается всего вышеперечисленного).

Управление травмами и их лечение – настоящий парадокс: это движение между прошлым и настоящим, безусловным принятием и потребностью в переменах, поддержкой и аккуратным выталкиванием из гнезда, добротой и откровенностью. Я надеюсь, что психотерапевты и их клиенты будут помнить о важности стоящей перед ними задачи и смогут осторожно двигаться вперед, не теряя надежды, психологической устойчивости и желания заботиться о других.

Глава 5

Сложный травмированный человек

Как я уже говорила в начале книги, моя работа заводила меня в самые мрачные уголки терапевтического ландшафта, и я считаю важным поговорить о поведении, указывающем на историю травм. Многие люди с историей тяжелых травм совершают поступки, которые могут привести к серьезным последствиям, например лишению свободы. Клиенты, с которыми я работала в государственных психиатрических больницах и пенитенциарных учреждениях, – это одни из самых травмированных людей, каких я только встречала, однако для большинства из нас они остаются невидимыми. Эти люди действительно пережили огромную боль, но врачам и системам очень трудно справляться с некоторыми из них и оказывать им помощь. Говоря «сложный травмированный клиент», я никого не хочу унизить. Просто это честное описание того, как некоторые жертвы выражают свою боль, как мы их видим и каким образом системы обычно их лечат.

Не все травмированные люди вызывают симпатию, и мы с легкостью забываем о том, что некоторые сложные люди пережили сильную боль.

Когда я задумываюсь о «сложной» жертве, мне почти всегда вспоминается Кейт. Наша совместная работа началась не слишком благоприятно. Тюрьмы Виктории отнеслись к пандемии COVID-19 очень серьезно, и, хотя меня радовали такие усилия по защите уязвимых заключенных, это означало, что мне приходилось все время носить защитные очки и маску N95, из‑за которых клиенты видели только крошечную часть моего лица. Кроме того, в тюрьме были волны локдаунов, во время которых заключенные находились в камерах круглые сутки, и это только усугубляло проблемы с психическим здоровьем и дистресс.

Что интересно, большинство моих клиентов привыкли не видеть мое лицо и не упускали большинство телесных и лицевых проявлений эмпатии на наших сеансах (я стала экспертом по гипертрофированному поднятию бровей и театральным улыбкам, а также изменению голоса для передачи определенных эмоций).

Защитные очки и маска были не единственными барьерами между мной и клиентами. На нашем первом сеансе моя клиентка Кейт сидела в наручниках за высоким ограждением из колючей проволоки в тюремном внутреннем дворе, в то время как я сидела снаружи на пластиковом стуле, поставленном для меня надзирателями. Светило солнце, но Кейт была в тени трехметровых стен. Я вдруг осознала, что провожу сеанс психотерапии с человеком, который, по сути, находится в клетке. В моей карьере бывают моменты, когда я задумываюсь о своем профессиональном выборе, нашем коллективном выборе и искалеченной психике созданной нами цивилизации, которой мы теперь должны управлять настолько хорошо, насколько это возможно. Это был один из таких моментов.

Тем не менее, судебные психологи умеют адаптироваться, поэтому я продолжила свое дело. Остаток сеанса прошел непримечательно, если не считать непоследовательности Кейт. Ее разум переключался с одной темы на другую, и она задала мне несколько прощупывающих неуместных вопросов, не обращая никакого внимания на нормальные профессиональные границы. Я осознавала, насколько я напряжена и как тщательно я продумываю свои ответы, позволяя Кейт получить немного информации обо мне, но при этом осторожно устанавливая границы. Кроме того, я наблюдала, воспринимает ли она эти границы как отвержение. Когда Кейт чувствовала себя отвергнутой или провоцируемой, она нападала на людей.

Большую часть своей жизни Кейт провела в тюрьмах и различных службах. У нее было множество серьезных проблем с психическим здоровьем и история тяжелого абьюза, берущая начало с самого ее рождения. Сложно было найти вид насилия, который к ней не применялся, и все опекуны причиняли ей серьезный вред. Она представляла собой котел бурлящей ярости. Ее самопрезентация была детской, и она имела ту же склонность к приступам ярости, что и двухлетние дети. Однако эту ярость делали опасной острый ум, сформированный на улице, непостоянство, предрасположенность к изготовлению (и применению) оружия, а также тело взрослого человека.

Я беспокоилась, и на это была причина. Кейт поместили в блок пристального наблюдения [1] (подразделение внутри тюрьмы, предназначенное для тщательного контроля за заключенными и имеющее строгие протоколы доступа в другие подразделения) после нескольких жестоких нападений. Всех беспокоил вопрос о том, кто станет ее следующей жертвой. Блок пристального наблюдения был старым и мрачным, и вход туда преграждали пугающие стальные ворота с висячим замком. Это очень отличалось от биометрического входа в красивое фойе нового психиатрического блока, в котором я проводила большую часть времени. Внутри было темно, потрепанный линолеум отслаивался, стены поцарапаны. В фойе стояли мониторы, на которые мог взглянуть каждый, кто входил в блок. На этих мониторах транслировалось изображение с камер видеонаблюдения, установленных в тюремных камерах. Женщины, помещенные в режим наблюдения (как правило, из‑за склонности к суициду и других проблем с психическим здоровьем), ели, спали, принимали душ, справляли нужду и меняли гигиенические прокладки на виду у всех: персонала, посетителей блока и торговцев. На них были холщовые халаты без рукавов. Из‑за отсутствия ковров и звукоизоляции женские крики расходились эхом по коридору, сливаясь в какофонию. Вдоль коридора шли стальные двери с вентиляционными решетками снизу, через которые персонал мог разговаривать с заключенными, не открывая дверь. Окошко на каждой двери было занавешено куском