через несколько лет, встретив Назимова в этой смрадной яме, Спиридов никак не мог приучить себя к мысли, что перед ним тот самый милый, симпатичный юноша с светлым, наивным взглядом, пухлыми, розовыми щеками и едва пробивающимися усиками. Казалось невероятным, как могло совершиться такое ужасное превращение. За три года полуребенок превратился в развалину, сморщенную мумию, заросшую седыми волосами, с лицом отживающего свой век старца…

— Господи! — невольно воскликнул Спиридов. — Но скажите мне, как могло случиться с вами такое несчастье?

— Очень просто, — с усилием проговорил Назимов. — Все несчастья случаются очень просто. Помните, как вы все время подсмеивались надо мной, когда мы с вами ехали на Кавказ, уверяли, что я скоро разочаруюсь в горцах… Разочаруюсь это слишком слабо сказано: я возненавидел их, возненавидел всеми силами моей души, возненавидел так, как можно возненавидеть в моем положении. Это звери, бездушные, бессердечные, хуже зверей… Из всех душевных побуждений, которыми одарен человек, им доступна одна только бессмысленная, тупая жестокость. Жестокость настолько проникла во все их существо, что они даже не видят ее, они совершают величайшие зверства, даже не ощущая от того наслаждения, без всякой для себя выгоды… Спрашивается, за что они замучили меня, не согласившись на предложенный им выкуп? Не лучше ли им было взять за меня восемьсот рублей, которые им предлагали, чем допустить умереть без всякой для них пользы? Но повторяю — это звери, тупые, бессмысленные, проникнутые предрассудками и диким фанатизмом… Помните, вы подшучивали над тем, что я не понимал, к чему Россия пришла воевать с ними… О, теперь я это хорошо понял… Не может цивилизованное государство терпеть рядом с собой гнездо злодеев, убийц и предателей, совершающих всевозможные насилия и злодеяния, как около усадьбы нельзя давать плодиться волкам… Только истребив их до последнего младенца, русские могут считать свою миссию законченной, и чем скорее это случится, тем лучше. Никаких соглашений, никаких уступок — они должны исчезнуть с лица земли, как гады, как бешеные собаки, и уступить свое место русским; только тогда эта дивная страна, залитая кровью, очумелая от жестоких злодеяний, зацветет подобно раю…

Спиридов слушал с трудом произносимые Назимовым слова, которые он едва-едва выдавливал из своей высохшей, истерзанной груди, то и дело останавливаясь и тяжело переводя дух. Как эти слова были не похожи на то, что говорил Назимов три года тому назад!

— Подумайте, — заговорил снова Назимов, какое беспощадное, злое зверье эти, как их у нас в России называют многие романтики, "рыцари гор". Я, как вы сами видите, умираю, спасенья мне нет, я не могу шевельнуться… Просил их, нехристей, плакал, просил вынести меня на воздух, взглянуть еще раз, один только раз на небо, на горы, на Божий мир, вдохнуть глоток свежего воздуха — и того не хотят сделать… Тупые, злые звери. О, Господи! — с новой силой воскликнул он. — Если есть на свете справедливость, накажи их, злодеев, за все мои страдания, и детей их, и внуков, и правнуков. Искорени род их до последнего человека… О, Боже мой, за что, за что такая кара? Умирать в этой яме, как собаке, без причастия, без слова утешения… без молитвы. Что может быть ужаснее!

Он закинул голову, зажмурил глаза и с выражением нестерпимого душевного страдания на лице застыл в неподвижной позе.

Пораженный видом таких нечеловеческих мук, Спиридов сидел молча, опустив голову.

Два других заключенных оставались по-прежнему сидеть все в тех же безучастных, понурых позах.

IX

Прошло несколько минут гробового молчания. Назимов медленно открыл глаза и поглядел на Спиридова.

— Вы спрашиваете меня, как я попал в плен? Очень глупо, так глупо, как, кажется, глупей и нельзя… Из-за непозволительной доверчивости… Но если мой батальон, где я служил, стоял в страшной глуши… тоска ужасающая… кроме водки, карт и охоты, никаких развлечений; однако на охоту ходить было опасно, кругом шныряли абреки, и стойло только кому-нибудь из нас удалиться немного от крепости, как, откуда ни возьмись, появлялись гололобые, и дело кончалось или смертью, или пленом. Приходилось сидеть в крепости, и так как водки я не пил, карт терпеть не мог, то скучал невообразимо. На такое мое состояние духа, приезжает к нам в форт один бек. Прежде он был против нас, затем принес покаянную, и его зачислили в число "друзей". Прожил он у нас больше недели, и все время наше офицерство наперебой угощало его и нянчилось с ним, как дурень с расписанной торбой. За чем он приезжал, никто из нас хорошенько не знал, известно было только, что он имел две-три тайные беседы с нашим комендантом. Наконец бек уехал; перед отъездом он обратился к нашим офицерам, предлагая им свое гостеприимство, причем красноречиво описывал прекрасное местоположение своего аула, его богатство, а главное — удивительное обилие всякой дичи. Офицеры в самых радушных выражениях благодарили бека, но поехать с ним никто не согласился, кроме меня. Справедливость требует сказать, что кое-кто отговаривал меня, а больше всех мой денщик:

— Эх, ваше благородие, можно ли верить гололобому, продаст он вас, как жид Христа, помяните мое слово, продаст.

Но я с негодованием отверг такое мнение. "Амалат-бек" и "Мулла-Нур" в моем уме затемняли своим блеском скромную и, как впоследствии оказалось, высоко подлую фигуру гостеприимного бека.

Я поехал…

Вначале все шло как нельзя лучше. Бек был очень любезен. Угощал как нельзя лучше и старался развлечь, чем мог.

В честь мою был устроен праздник, танцевали, пили бузу; словом, все, как должно. Исполняя свое обещание, бек устроил прекрасную охоту. Мы охотились два дня. Особенно удачен был второй день охоты: я убил несколько кабанов и даже одного горного козла. Никогда в жизни я не был так счастлив и доволен, как в этот день, последний день моей свободы…

На другое утро мне надо было ехать обратно. Я дружески простился с беком и в сопровождении двух его нукеров двинулся в путь. К полудню мы были уже на нашей стороне… До крепости оставалось не более версты… Она была видна как на ладони. Тут нукеры распрощались со мной и повернули обратно, а я в самом счастливом настроении духа погнал лошадь к крепости. Но не успел я сделать и несколько шагов, как почувствовал на своей шее чье-то страшное пожатие, дыхание пресеклось, из глаз посыпались искры… Еще мгновение, и я уже лежал распростертый на земле, сорванный с седла удачно наброшенным арканом. Те самые двое нукеров, которые были моими провожатыми, набросились на меня, быстро окрутили арканами, заткнули рот каким-то грязным обрывком