лопались, прежний Спиридов, гордый и самоуверенный, ничего не боявшийся, уступал место другому, новому, у которого вся душа была истерзана, опоганена страданиями и бессильной злобой. Насколько прежний Спиридов внушал уважение своей непреклонной волей и презрением к опасности, настолько жалок и ничтожен, противен самому себе был тот изнемогший в борьбе полутруп, который, обливаясь жгучими слезами, извивался на грязном полу смрадной гундыни. Выплакав наконец все свои слезы, Спиридов поднялся, сел, охватил руками колена и, положив на них подбородок, впал в какое-то тугое оцепенение, из которого его не могли вывести мириады насекомых, жадно точивших его измученное тело.

Сколько времени пробыл Спиридов в таком состоянии, он и сам не мог бы определить. Может быть, час, может быть, несколько минут, может быть, несколько часов, Бог один знает. В этой ужасной, погруженной во мрак яме время теряло над человеком всю свою власть и не вызывало в его мозгу никакого представления и ощущения.

Чей-то слабый голос, едва уловимый даже в этой мертвой тишине, вывел Спиридова из задумчивости. Он вздрогнул, оглянулся. В нескольких шагах от него на спине лежал совершенно обнаженный человек, очевидно больной, может быть, умирающий. Повернув голову и глядя на Спиридова огромными страдальческими глазами, он что-то бессвязно шептал, медленно, с усилием шевеля страшным ртом, казавшимся в полутьме черной, зияющей ямой на его белом, как у мертвеца, лице. Спиридов вспомнил стоны, слышанные им там, наверху.

"Наверно, это тот самый умирающий офицер, о котором упоминал Арбузов", — подумал Спиридов и, машинально поднявшись на ноги, подошел к боль ному, стараясь разглядеть его.

Никогда не приводилось Спиридову ни раньше, ни после видеть человека в столь ужасном положении. Это был скелет в полном значении слова, обтянутый желтой ссохшейся кожей, испещренной гноящимися ранами и струпьями. Сбившиеся в огромный колтун космы полуседых волос, как чудовищная шапка, на висли над серо-мертвенным лицом, в котором не было никакого выражения. Глубоко ввалившиеся глаза смотрели тупо и безжизненно.

— Кто вы такой? — услыхал Спиридов едва уловимый шепот, после того как присел на корточки подле больного.

— Офицер. Поручик Спиридов.

По лицу лежащего пробежала легкая судорога.

— А я Назимов. Прапорщик Назимов. Помните? — с усилием проговорил он, вопросительным взглядом смотря в лицо Петра Андреевича.

— Назимов? — воскликнул Спиридов. — Не может быть…

Наступило тяжелое молчание. Спиридов смотрел и не хотел верить своим глазам.

Три года тому назад, на пути из Петербурга на Кавказ, Спиридов познакомился с прапорщиком Назимовым и проехал с ним несколько станций.

Тогда это был только что выпущенный из кадетского корпуса, вновь произведенный юноша, добродушный, восторженный и жизнерадостный. Не видя еще Кавказа, он был в него влюблен и бредил им, как жених невестой. Когда же перед ним развернулась величественная картина гор с снежными вершинами и пахнул особенный, бодрящий душу горный воздух, зазеленели чинары и стали все чаще и чаще попадаться навстречу одетые в живописные лохмотья, вооруженные с ног до головы, в косматых папахах и бурках воинственные представители бесчисленного множества племен, населяющих Кавказ, Назимов пришел в полное упоение.

Все его чувства и ощущения до того перемешались между собой, что он никак не мог в них разобраться. Спиридова это очень забавляло, и от нечего делать он изводил молодого прапорщика, подтрунивая над его экстазом.

— Не понимаю, Назимов, зачем вы едете на Кавказ? — спрашивал он между прочим.

— Как зачем? — удивился тот. — Чтобы воевать с врагами моего отечества.

— Но позвольте, вы только что говорили, что находите несправедливым со стороны России нападать на несчастных горцев, у которых нет ничего, кроме свободы и любви к родине. И какие же они враги отечества, если только защищаются от нападения? Ведь согласитесь сами, всякий человек, если чуженин придет к нему и будет распоряжаться в его доме, постарается вышибить его оттуда; за это истреблять его не совсем-то человечно.

— Разумеется, но как же иначе быть? Мы должны завладеть Кавказом.

— Почему?

— Как почему? Ну, знаете, это высшая политика, — начинал путаться Назимов. — Мы люди маленькие и, может быть, не совсем ясно можем судить… Во всяком случае, нельзя же допустить, чтобы какие-нибудь дикари бесчинствовали на границе, делали набеги, увозили наших подданных в плен… Наконец, мы должны образовать их, у них нет никаких законов, режут друг друга, грабят, разбойничают, разве это хорошо?

— Скверно. Стало быть, вы хотите сделать из горцев мирных поселенцев, вроде наших крестьян, ну, хотя бы Ставропольской губернии, и ради этой цели вы желаете воевать. Но подумали ли вы, что, превратившись в мирных поселян, горцы потеряют свои доблестные качества: воинственность, храбрость, наездничество, — одним словом, все то, что в них так восхищает, за что вы их, по вашим же словам, "обожаете". Выходит, стало быть, что вы будете воевать, рисковать жизнью, чтобы из людей благородных, свободолюбивых, гордых, воинственных, независимых, словом, чтобы из народа-героя, подобного древним римлянам и грекам, — ваши же слова, — создать прозаичных, смиренных "мужиков". Это первое; а второе: как прикажете понимать вашу страсть и восторг к народу, которого вы в то же время собираетесь истреблять как можно больше. Или это "обожание" такого же сорта, как некоторые "обожают" цыплят и в силу того едят их до пресыщения, и чем больше "обожают", тем больше "едят", предварительно, разумеется, зарезав. В конце концов я прихожу к тому убеждению, что вы любите горцев за возможность убивать их.

— Ах нет, как можно так говорить?! — воскликнул Назимов.

— Ну, в таком случае вы едете ради получения орденов. Последнее вернее всего. Согласитесь, что так? Внутри вас копошится червячок тщеславия, и вот, чтобы удовлетворить его, навесив на свою грудь орденов, вы готовы пролить море человеческой крови, не только вражеской, но и русской. Таким образом, оказывается, что для вас орден не следствие ваших действий, а причина их. Не ожидал я от вас, Назимов, такого бессердечия и чудовищного эгоизма. Из-за значка, имеющего нарицательную цену нескольких рублей, вы собираетесь отнимать у людей их величай шую драгоценность: жизнь и свободу.

— Ах, Боже мой, ну, можно ли так объяснять… Нет, послушайте… вы совсем не так смотрите на это, — волновался Назимов. — Позвольте, я вам объясню все как следует… Имейте терпение только выслушать.

Волнуясь, спеша, ежеминутно повторяясь и противореча самому себе чуть не на каждом слове, Назимов подробно принимался разъяснять Спиридову причины, побудившие его перевестись на Кавказ, но чем больше он говорил, тем больше запутывался в противоречиях собственных доводов и давал Спиридову в руки все новое и новое против себя оружие, при помощи которого Спиридов доводил его чуть ли не до слез. И вот теперь,