— Дел много, — объяснил он, перехватив мой взгляд, — вчера вызвали в комендатуру, сегодня первые бригады начали работу, я домой за чертежами… А вы какими судьбами?

— Тоже мирными, сестру в балетную студию устраиваю. Только педагога нет, будет через час, ждем.

— Студия Нины Кирсановой?

— А вы ее знаете?

— Конечно, я тут всех соседей знаю, а с Ниной лет пятнадцать знаком… Мать у нее медик, кое-чему научила, вот Нина больничаркой и работает.

— Да, знаю, мне мальчишки сказали…

— Да что же мы встали! — спохватился Црни. — Пойдемте ко мне, обедом не угощу, но кофе в доме есть.

Дубовые двери если не осунулись, то потускнели, их давно не натирали мастикой, да и стекла не везде мытые. Еще хорошо, что здесь, в самом центре, обошлось почти без боев — лишь на паре домов видны пулевые отметины. Но медная табличка «Инж. Петар Попара-Црни» блестела как прежде, правда, в книжном шкафу вместо части золотых корешков зияли немалые провалы, да и столик красного дерева тоже испарился.

— Петр, а как вы меня узнали?

— В подполье без памяти на лица никак, — инженер колдовал со спиртовкой и кофейником. — Чтобы не попасться и выжить, приходилось запоминать десятки полицейских агентов и шпиков.

— А откуда вы знали, что это шпик?

— В Специальной полиции работали Янкович и Чрняк, передавали нам фотографии, — объяснил Петр и вдруг помрачнел. — Расстреляли их, весной. Когда большой провал в организации был, кто-то не выдержал пыток и выдал наших людей.

Он помолчал и добавил:

— Так всегда, гибнут лучшие, а всякое отребье вроде Пуниши Рачича прекрасно существует. Так что я очень рад, что вы живы.

Марко пихнул меня локтем в бок, и я спохватился:

— Погодите, какого Рачича? Того, что в Скупщине двоих убил?

— Его, его, — скорбно кивнул инженер. — Живет тут на соседней улице, Господара Евремова, владеет мельницей и в ус не дует.

Кофе мы выпили с огромным удовольствием, а при взгляде на часы, я подивился, как быстро пролетело время — пора идти к Кирсановой. Я стребовал номер дома Пуниши и мы долго жали Петру руку на прощанье, пообещав обязательно обязательно навестить инженера при случае.

Краснощекого на месте не оказалось, но возле машины бдили три мальчика и важно прохаживался юркий. При виде нас он перестал проверять языком просвет между зубов и доложил по форме:

— Друже майор! Машина в порядке, происшествий нет!

— Благодарю за службу, другови!

Шустрик покосился на товарищей и деловито спросил:

— А можно гуднуть?

— Можно! Марко, покажи ребятам.

Каждый торжественно поерзал на кожаном сиденье водителя и надавил на клаксон, после чего компания восторженно откозыряла и удалилась, задрав носы.

И сразу же из переулка вышла Нина Кирсанова. От гранд-дамы остались только балетная осанка с развернутыми плечами и гладкая прическа. Ни жемчуга на шее, ни платья в пол — обычная блузка и серо-голубоватая юбка, белая косынка и такой же белый халат или фартук, перекинутый через руку.

— Нина Васильевна, добрый день!

Нет, остались и манеры, и величественный поворот головы:

— Молодой человек?

Она вгляделась пристальней и ахнула:

— Сергей? Сабуров? Вы же…

— Не Сергей, Владимир, — уж не знаю, успокоил я этим или заставил ее разволноваться еще больше. — Извините, что в прошлый раз не назвал свое настоящее имя, но…

— Да-да, я понимаю. У вас ко мне дело?

— Насчет сестры, Ольги, она хотела бы возобновить занятия…

— Студия закрыта, меня мобилизовали в госпиталь, — она слабо улыбнулась и чуть приподняла руку, показывая мне халат.

— Кому подчиняется госпиталь?

— Начальнику санитета армии.

Вот все и сложилось. Не сразу — Нина Васильевна, как человек ответственный, от немедленной демобилизации отказалась. Сейчас много раненых после взятия города, но как только схлынет поток, она обратится к доктору Папо и вновь откроет студию.

Но также она честно предупредила, что классическая балерина из Ольги вряд ли получится — хорошая координация, но слабая выворотность, неплохая прыгучесть, но ballon, то есть умение держать позу в полете, никуда не годится. Вот народный или характерный танец — вполне возможно, только придется много работать.

На том и расстались.

На прежнем месте Ранковича не оказалось — после взятия Белграда началась сущая вакханалия преобразований самодельных управлений НОАЮ в государственные ведомства и контора Леки получила новое название и новый адрес.

Название приличное, «Оделенье за заштиту народа», а вот адрес меня сильно напряг — улица Обиличев венац. Та самая, где сидела помянутая инженером Специальная полиция Белграда, ловившая при Недиче подпольщиков и фактически местный филиал Гестапо. Не дай бог Ранкович занял тот же самый дом…

Зря дергался, новая спецслужба вселялась в соседнее здание со своеобразным названием «Призад». Внутри никто ничего толком не знал, поверх старых указателей и табличек на дверях в лучшем случае болтались обрывки бумажек с надписями «Први одсек», «Секретариат», зато пропускной режим уже работал во весь рост.

Через полчаса уговоров, проверок, телефонных звонков (караул на входе несли совсем незнакомые ребята) мы просочились внутрь только благодаря пробегавшему мимо Крцуну. И еще полчаса искали, где Ранкович, а потом, взмокшие от поисков, торчали в «приемной», через которую тек неостановимый поток разведчиков, иследников, контриков, интендантов, водителей, грузчиков, посыльных… В середине этого круговорота плавился Лека, едва успевая выслушивать новости и подписывать бесчисленный требования. Один переезд равен двум пожарам, а переезд большой конторы — трем, если не четырем.

Наконец, поток на минутку ослаб и Лека приглашающе махнул нам.

— Мы тебе Рачича нашли, — зашел я сразу с козырей. — Владеет мельницей, живет на Господаря Евремова. Только чур, не расстреливать.

— Опять ты за свое? — дернул щекой Ранкович. — Это враг, его надо судить и наказать.

— Его уже один раз судили. Хреновенько, но судили, а дважды за одно и то же не судят.

— И что прикажешь с ним делать? — разозлился Лека.

— Да ничего, пусть живет. Сколько ему, шестьдесят? Долго не протянет.

— Может, и мельницу ему оставить? — сарказм пер из Ранковича во все щели.

— Оставить, если не подпадает под национализацию.

— Ну ты… — начал вставать Лека с явным желанием выставить меня за дверь.

— Ладно, не кипятись. Вот честное слово,