Заступу извел, так и зима не минула, опустело село, кого выкосила гнилая болезнь, кого чудища пожрали, кто обратился в бега. Остался батюшка без паствы, среди могильных ям и ветшающих изб, умишком тронулся и одичал. Видели его голого, косматого, грязного, жрущего падаль на полянах лесных. Потом сгинул, но до сих пор рядом с брошенной деревней нет-нет да слышали редкие мимохожие надрывный жалостный вой.

Рух остановился, не дойдя до церкви десяток шагов. В животе ныло, голова пошла кругом, макушку пекло. Он покачнулся, едва не упав. Тихо-тихо, сейчас полегчает ужо… Дорога в храм открыта для самого закоренелого грешника, хоть сам Сатана приходи, Господь милостив, всегда оставляя единственный шанс. Любая нечисть может зайти, муку великую перетерпев и злобу за порогом оставив. На словах легко, а на деле…

– Иона! Иона! Выйди на час.

В церкви плавала темнота, подернутая россыпью горящих свечей. Зыбкий свет странно приманивал, сливаясь в оранжевую с чернотой пелену. Рух с трудом оторвал взгляд и снова позвал:

– Иона!

Поп тянул время, вроде как дела у него неотложные есть и до упыря поганого ему недосуг. Угу, деловой… Бучилу коробило от ожидания, обычно ведь к нему с поклоном идут, а тут униженье одно, и перед кем?

В дверях появился батюшка – тощий, сухощавый, высокий, черная ряса обвисла на нескладной фигуре. Борода куцая, нос крючком, глаза строгие.

– Приветствую, святый отче, – поклонился Бучила.

– Паясничаешь? – подозрительно сощурился поп.

– И в мыслях не было.

– Уходи.

– Не затем пришел, чтоб уходить. Да и с чего бы? Вдруг исповедоваться хочу? Заблудшая овца стада Господня, ты как поп должон выслушать и истинный путь указать.

В глазах Ионы вспыхнул интерес и тут же пропал. Голос посуровел:

– Уходи, Заступа, грешно шутки такие шутить.

– Так не до шуток, – заговорщицки подмигнул Рух. – Мы ведь на одной стороне.

– На одной? – Иона надрывно вздохнул. – Якшаюсь с тобой, а от того порой и не знаю, кому служу, Богу иль Сатане.

– Все от Бога, – назидательно изрек Бучила, вспомнив науку призрачного Антония.

– Богословские беседы я с тобою, упырь, не стану вести. Прошлого раза хватило.

– Вдругорядь боишься продуть? – ухмыльнулся Бучила. – Так я не виновный, если святое Писание знаю получше тебя. Может, мне в попы податься, Иона?

– Уходи, Заступа, не мучай, – умоляюще попросил монах.

– Да ты не спеши, зубоскальство мое от печалей больших. У Лукерьи Ратовой дите подменили, слыхал?

Батюшка подался вперед, глаза полыхнули жадным огнем.

– У Лукерьи?

– Ну. Знаешь ее?

Невинный вопрос заставил Иону смутиться. Бучиле показалось, что у монаха слегка запунцовело лицо. Чего это он нежный такой?

– Я всех прихожан должен знать, – строго отозвался батюшка. – Это тебе еда и еда, а мне дети они. Говоришь, подменили?

– Как Бог свят.

Иона поморщился от богохульственной клятвы.

– Точно?

– Проверено, натуральный подменыш у ней.

– Ох, Лукерья, Лукерья, только вроде наладилось все. Знать, плохо село стережешь? – Непонятно, чего было больше в голосе Ионы, горечи или насмешки.

– Знать, плохо, – согласился Бучила.

– А от меня надо чего?

– Мать еще может дите отмолить. Пусти в церковь на три ночи, Иона.

Иона посмотрел пристально, пожевал губу и сказал:

– Хочешь Лукерью с нечистью тягаться заставить?

– Я рядом буду.

– Это страшнее всего. Не выручить ребенка, так Лукерье и передай, Бог дал, Бог взял.

– Надо попробовать.

– Гордыня взыграла? – прищурился Иона. – Отступись, Заступа, тебе все едино, души нет, а Лукерью не трогай, она и без того горя хлебнула лишка. Муж сильно тиранил ее.

– А мне она другое плела, – удивился Рух. – Мол, сильно любит, уважает и вскорости с подарками ждет.

– Может, и ждет, кто этих баб разберет, – неопределенно пожал тощими плечами Иона. – Петька Ратов греховодник и душегуб. Был хороший мужик, работящий, а потом понесло, Лукерью бил смертным боем, ходила вся в синяках, измывался по-всякому, в избе на цепи железной держал, чтобы люди не видели. Говорил я с ним, стыдил, убеждал, карой небесной грозил. Куда там – стоит, кивает, вроде слушает, а сам далеко-далеко. Я к нему спиной повернусь, так страх какой, не приведи Бог. Последний раз он меня с крыльца спустил и палкой отстегал, словно шелудивого пса. Смех Петькин, сатанинский, до сих пор в ушах. Боялись его в селе, нравом крут, на расправу скор, чуть что в драку лез. А если рожу побьют, то обидчика непременно подстережет да голову раскроит. Пить крепко стал, неделями из запоя не выходил. Зимой, на ярмарке, пропился до исподнего и к соседу, Фролу Камушкину, в избу залез, набил котомку добра. А тут Фрол с женой и пришли. Зарубил обоих Петька топором и убег, поймать не смогли. Говорят, видели его в Твери, в кабаке, в компании срамных крашеных баб и разбойного вида мужиков. Деньги швыряли горстями, вино пили, дрались. Может, и обозналися люди.

Рух ухмыльнулся про себя. Теперь понятно, почему Лукерья молчала, стыдища такое рассказывать, то ли есть муж, а то ли и нет. И неизвестно, как лучше. Ну ничего, бабья доля такая, не она первая, не она и последняя. Бучила внимательно поглядел на попа и сказал:

– Знать, окромя дитяти, ничего у Лукерьи и нет? Подумай, Иона, вызволим ребенка, богоугодное сделаем, ты святости наберешь, мне, глядишь, какой пустяшный спишут грешок.

Иона колебался, теребя рясу и обдумывая слова упыря.

– Соглашайся, Иона.

Тот еще немного помолчал, собрался с мыслями и ответил:

– Если погубишь Лукерью, я владыке как есть отпишу, пусть решает с тобой.

– По рукам, – тут же согласился Рух, пряча ухмылку.

– Одно условие: с вами пойду.

– Вместе, конечно, оно веселей, – подмигнул Бучила. – На закате будь в церкви, поп, мы будем ждать.

VII

Селом исподволь овладевали первые робкие сумерки. Багряное солнце напоследок сверкнуло на кресте колокольни яркой искрой и свалилось за край, греть черепаху и слонов, влекущих этот разнесчастный мир на горбах. От реки легкой дымкой стелился молочно-серый туман, по низу затапливая бани и сенники, отчего те становились похожими на курьи избушки Бабы-яги. Ветерок нес запахи печного дыма и росной травы. Вдали побрехивали собаки, вечерняя прохлада ласкала лицо. Темнота крадучись, пядь за пядью, ползла от земли по стенам притихших домов к самым верхушкам корявых, расщепленных верб, навстречу пепельному небу и народившейся, злобно ухмыляющейся луне.

Надгробия тонули в расплывчатой мгле. Кладбище прямо в селе – порядок, начатый на Новгородчине от жизни плохой. Исстари как заведено? Погост всегда на отшибе, в сторонке от города, деревни или села. Не нужно мертвого рядом с живым. Но здесь, в краю бескрайних чащ, болот и древнего колдовства, люди быстро смекнули –