– Не до тебя ему, уходи.

– А ты все ж позови. – Руха всегда бесили эти вечные пререкания. Мнят из себя больше чем есть, грубят постоянно и злобствуют. Из-за низенького росточка, видать.

– Ага, побежал, – фыркнул домовой.

Рух закусил губу, намереваясь отвесить нахальцу пинка. Негоже в чужой дом силой идти, но если пес у хозяев дурак?

– Чего тут, Мирон? – Из пахнущей мышиным пометом дыры вылез второй домовой: всклоченный, растрепанный, по уши заросший бородой, собранной в косички у рта. На упыря внимания не обратил.

– Вона, нечистая принесла, – кивнул на гостя Мирон.

– Человече? – изумился напарник.

– Сам ты человече, варежка мохнатая, – сказал Рух.

– Кто варежка? Ты пошто лаешься? – Домовой закипятился и попер на Бучилу, выставив кулаки.

– Тихо-тихо. – Рух примирительно поднял руки. – Ты меня не замай [14]. Нашел человече. Сами-то в сапогах. Нешто очеловечились?

Домовые смутились, запереглядывались, бородатый растерянно поковырял пальцем ладонь.

– Ты это, дурика не гони, – предупредил Мирон и тут же нашелся: – Пращуры наши в сапогах хаживали, когда людишки еще срам листочками прикрывали. То в книгах старинных написано.

– Глянуть можно? Я книги страсть как люблю, – промурлыкал Бучила.

– Не твоего ума. Сказано: писано – значит, и есть. Хошь верь, хошь не верь, мне твое мнение мало волнительно. А сапоги потом людишки у нас отобрали, хотели домовиков исконной одежи лишить. А хрен там, вот они, сапожки! – Мирон притопнул каблуком.

– Ясно, – поспешил согласиться Рух. – Лясы долго будем точить? Меня, между прочим, Авдей дожидается.

– Прямо и дожидается, – напрягся бородатый и толкнул второго в бок. – Ты это, Мирошка, слышь, дойди до Авдея, спроси.

– Сам и иди, – набычился Мирон. – Авдей дюже злой.

– Вы собачьтесь-собачьтесь, – улыбнулся Бучила. – Авдей прознает, как гостя на пороге мурыжили, доложить не подумали, враз подобреет, мое слово верное.

Бородатый оказался умней, толкнул Мирошку и юркнул в дыру. Отсутствовал недолго, Рух даже заскучать не успел. Мирон зыркал исподлобья и ворошил носком исконно домововского сапога сенную труху. Иногда настораживался, прислушивался и кидал ладонь на оголовье топора. Господи, аки дите с мохнатым мурлом…

Из норы вылезла бородатая рожа.

– Это, как его, Авдей кличет тебя, стало быть. Туды вон иди. – Мохнатый палец указал направление.

– Стой. – Неусыпный Мирон перекрыл дорогу и передразнил сородича: – «Туды иди». Порядку не знаешь, Ульян? – И приказал Руху: – А ну повернись, вдруг злодейство задумал да железку вострую припас, я посмотрю.

Бучила обреченно вздохнул и повернулся спиной. По телу забегали ловкие пальцы, ощупывая складки и швы.

– Пусто, – разочарованно буркнул Мирон. – Теперича иди.

– Думал, у меня за пазухой пушка или меч-кладенец? – Бучила поправил хламиду. – Ты вродь не дурак, ведь смекаешь: ежели захочу, кишки тебе выпущу без ножа.

– Иди давай, выпускальщик, – буркнул Мирон.

Низкий, забитый рухлядью проход вился во тьме. Плач нарастал и несся теперь одновременно со всех сторон и, кажется, даже из-под земли. Странно все это: охрана на входе, оружие ищут, взвинченные какие-то, настороженные. Случилось чего?

Рух вступил в комнатку со стенами из подгнивших снопов, заваленную грудами битых горшков, тележными колесами, сломанными прялками, вениками, рассохшимися корытами и беззубыми граблями. Сокровищница, видать. Свет отвесно падал из дыры в потолке. Авдей, главный нелюдовский домовик, восседал на резной лавке. Низкорослый, коренастый, поперек себя шире. С виду обычный старикашка, одной ногой на погост – морщинистый, шерсть на лице тронута сединой, горбатенький. Бородища расчесана – волосок к волоску. Борода для домового – первая гордость, чесать ее готовы день и ночь напролет. Хотите задобрить домового – положите гребень за печь. Только, упаси Господь, не серебряный. Домовые шуток не любят, а уж мстительные, Боженька упаси. Расчесывать домовые обожают больше всего – себе бороды, волосы спящим людям, хвосты и гривы коням. Если домовым насолить, ваши волосы будут расчесывать отдельно от головы. В случае особо острых противоречий голову с волосами отделят и унесут. Племя злопамятное, гордое, умеющее постоять за себя. Обожают кровопролитие и молоко.

Предводитель нелюдовских домовых Авдей Беспута прозвище свое оправдывал до копеечки. Разменяв второе столетие, много всякого сумел увидеть и сотворить. По молодости бунтовал против стариковских порядков, воли искал, за те дела был нещадно розгами сечен, обиделся крепко, зарезал порольщика и убежал. Прибился к ватаге пропащих людей, душегубничал на большой дороге, ходил по Волге грабить татар, побывал в Югре и у Камня, искал шаманское золото, еле ноги унес. На память о тех славных летах остался Авдею шрам через всю разбойную рожу, проложивший стежку от брови, рассекающий нос и оттянувший рот в вечной звероватой полуухмылке. После ранения взялся за ум, понял: конец один, или в петлю, или зарежут дружки-приятели за ломаный грош. Вернулся в Нелюдово при коне, броне и оружии. Тогдашний главный домовик валялся в ногах, молил забрать власть. Авдей отказываться не стал.

Рух присмотрелся и удивленно хмыкнул. Авдей был облачен в траченную ржавчиной кольчугу и сидел, опираясь на зловещего вида топор. Совсем умом тронулся?

– Здорово, Авдей, – поприветствовал Рух. – Ты чего во всеоружии-то?

– Здорово, Заступа, – прогудел Авдей и жутко осклабился. – Война у нас тут.

– С кем? – ахнул Бучила.

– А хер его знает, – признался Авдей. – Слышь, домовихи ревут? Горе у нас, третьего дня убили Архипку, племяша моего. С той поры и воюем, в обороне сидим. Любил я Архипку, на свое место готовил. Лучшую избу в селе ему дал, стариков Моховых, да дочка при них с нарожденным дитем.

– Дитем? – Рух поперхнулся, вспомнив Лукерьину девичью фамилию.

– Ну дитем, – Авдей недоуменно вскинул лохматые брови. – Мужик, когда с бабой любятся, всякие штуки интересные вытворяют, после того баба походит-походит и дите из нее вываливается. Нешто не знал?

– Три ночи назад Архипа убили? – Рух пропустил подначку мимо ушей. В совпадения он не верил, но тут прямо тряхнуло всего.

– Три, – кивнул Авдей, не понимая, к чему клонит упырь.

– Дочка Лукерья у них?

– А бес ее знает. – Авдей повысил голос: – Ульян! Ульян, душу мать!

– Тута я. – Из соломенной стены высунулась знакомая голова.

– У Моховых дочку Лукерией звать?

– Ага. Ух хорошая ба…

– Пошел вон.

Зашуршала солома.

– Ну Лукерья. – Авдей заерзал на лавке. – Тебе какая беда?

– В ночь, когда племяш твой погиб, у Лукерьи подменили дите. Смекаешь, Авдей? Кто ребенка забрал, тот и Архипа убил.

– Ах, м-мать. Да как же оно? – Масляно звякнуло. Домовой вскочил и заходил по комнате, помахивая топором и путаясь ногами в кольчуге. – Ну дела, ну дела… – Резко остановился и подозрительно уставился на гостя. – А ты зачем ко мне шел? Хотел за дите ворованное спросить?

– Вроде того, – признался Бучила.

– Обидел ты, Заступа, крепко