– Да, кончилось, – пробормотала я, пытаясь взять себя в руки. Это никак не удавалось, и я пошла в ванную, встав там под холодный душ.

Не думала я, что так тяжело будет мне держать в себе то, что случилось, а поговорить об этом я могла только с Лешим, но его не было, и вестей от него тоже никаких не было. А через месяц случайно, через какого-то знакомого в штабе, Кравченко узнал, что Леший захвачен в плен какой-то чеченской бандой и вывезен из Таджикистана в Чечню…

Леха сидел на кухне, уставившись на стену, курил одну сигарету за другой и молчал. На него страшно было смотреть, мы с Ленкой Рубцовой пробовали заговорить с ним, но Леха только мотал головой и тянулся за новой сигаретой.

– Лена, я не могу смотреть на это, – сквозь слезы говорила я, – он ведь так с ума сойдет, я боюсь, Лена…

Ленка плакала, прижимая меня к себе, что делать, мы обе не представляли… Если бы хоть Рубцов был здесь, но его командировка еще не закончилась. Хуже всего было то, что никто даже приблизительно не мог сказать, где мог находиться Леший, а ведь Чечня не такая уж маленькая. Да и жив ли он вообще – хорошо известно, что боевики не жалуют «контрактников» и кадровых военных, но об этом вслух мы не говорили…

В это время хлопнула входная дверь, я вскочила и побежала на кухню – Кравченко не было. В окно я увидела, как он удаляется от дома – огромный, в камуфляже, печатая шаги по подтаявшей дорожке. Я прижалась лбом к холодному стеклу и тяжело вздохнула – во всей фигуре мужа было столько решимости, собранности, что и сомневаться не приходилось – он не отступится, поедет, и будет искать Лешего сам, до тех пор, пока не отыщет, живого или мертвого.

Кравченко вернулся только к ночи, злой, раздраженный, прямо в куртке зашел на кухню, поставил на стол литровую бутылку «смирновки» и предостерегающе глянул в мою сторону.

– Что я – деревянная? – мрачно спросила я, не отрываясь от сковороды, на которой разогревала ему ужин.

Почти до утра я просидела с ним на кухне, выпив неимоверное количество кофе. Леха не пьянел, только становился все мрачнее и мрачнее. Бутылка опустела… Я видела, что он уже принял решение, но говорить о нем со мной не решается, не зная, какой ждать реакции. Я помогла:

– Кравченко, я все понимаю – тебе надо, ты должен, и ты все равно уйдешь, поэтому не рвись – иди. Я буду тебя ждать.

Он порывисто прижал меня к себе и благодарно поцеловал в губы:

– Черт возьми, ласточка, если бы ты знала, что мне пришлось сегодня выслушать от начальства! Да, я не Рэмбо, но я должен найти Лешего, должен вырвать его, чего бы мне это не стоило, ведь он мой друг, мы где только не были вместе. Он же меня в Афгане, раненого, пер на себе почти пять километров! Я не могу его оставить, пойми, Марьянка – не могу, я себя уважать перестану… Прости меня, родная, я снова бросаю тебя одну, – он обхватил голову руками, облокотился об стол и замолк.

– Леша, это неважно, мне ведь уже не привыкать. Ну, поплачу пару дней, потом смирюсь, а ты… Ведь ты сам научил меня – мы своих не бросаем, и Леший тоже не бросил бы нас, если бы это было нужно. Иди, Леша, я буду ждать…

Кравченко уехал через четыре дня, я проводила его на вокзал одна, запретив Рубцовым приезжать – не хотела ни с кем делить эти последние минуты с мужем.

…Дни складывались в недели, в месяцы… новостей не было. Я работала, почти не выходя из госпиталя, чтобы меньше времени оставалось на тягостные раздумья. Врачи наши по-прежнему ездили в командировки в Ростов и Моздок, а кое-кто и в Чечню, я пыталась узнать хоть что-то через них, но бесполезно. Я отказывалась верить в то, что мой муж исчез, хотя многие именно так и говорили. Даже недавно вернувшийся из Чечни Рубцов намекал на нечто подобное, я грубо его оборвала, не хотела слушать эту дурь – Кравченко жив, он не может вот так бросить меня.

Иногда забегала Юлька, старалась растормошить, вытащить куда-нибудь, но я не хотела ничего. Отношения с родителями наладились, но оставались все равно слегка натянутыми. Мама звонила, узнавала о моем здоровье, я отвечала тем же – но не более. Словно чужие люди, которым, кроме этого, и говорить-то не о чем. Ни она, ни я не заводили разговоров о моем муже – она ничего не знала, а я не хотела говорить об этом, не могла, боялась…

Юлька как-то попыталась заговорить со мной о Кравченко, но я грубо оборвала ее и попросила больше никогда не делать этого.

– Случилось что-то? – тихо спросила подруга, взяв меня за руку, и я вдруг расплакалась:

– Юлька, я ничего не знаю о нем все это время… уже не знаю, что думать и что делать… Даже Рубцов говорит, что произошло что-то…

Потрясенная моим признанием Юлька порывисто обняла меня и прижала к себе:

– Поплачь, Марьянка, это помогает. Знаешь, я думаю, что все будет хорошо. Нужно надеяться на лучшее, иначе притянешь неприятности. Ты дежуришь сегодня?

– Нет, – пробормотала я, вытирая слезы.

– Тогда идем сегодня в кино! – решительно постановила моя подруга. – И не возражай!

Фильм оказался хорошим, я даже сумела отвлечься от своих тяжелых мыслей. После кино Юлька затащила меня в кафе, заказала бутылку вина, какой-то салатик, еще что-то – неважно, я не подмечала всех этих тонкостей. Мы сидели и потягивали вино, разговаривали, и я вдруг поймала себя на том, что именно в этом кафе мы встретились с Кравченко, и даже сидели за этим же столиком.

– Юлька, ты сделала это специально?

Подруга улыбнулась и покачала головой:

– Нет. Я тоже только сейчас поняла, где мы. Но ведь тебе не стало хуже от этого, правда?

– Правда.

– Вот и отлично. Давай тогда выпьем за твоего Леху, чтобы он обязательно вернулся.

Время все шло, а новостей не было. В штабе округа меня уже знали в лицо и по голосу, и всякий раз, отвечая, что информации нет, начальник штаба мрачнел и прятал глаза. И однажды у меня появилась шальная мысль – а что, если…

Авдеев, формируя очередную бригаду для поездки в Моздок, включил в ее состав и меня. Я обрадовалась так, словно