Я рассмеялась:

– Ты всегда будешь рядом.

Он продолжал пилить, а я села на тонкий конец ветки, чтобы она не качалась и чтобы распил оставался открытым, иначе пила застрянет.

– А если со мной произойдет несчастный случай? Член Общества спасения должен знать такие вещи.

– Мне больше нравится быть выживальщиком, – ответила я. – В надежном прибежище.

Я выговаривала слова медленно, чтобы послушать, как они звучат. Я надеялась, что отец улыбнется, но он не взглянул на меня – лишь на мгновение перестал пилить.

– Оливер так говорил.

– Что еще ты знаешь про Оливера?

– Ничего, – ответила я, вспоминая наш разговор у меня в комнате перед тем, как он грохнул входной дверью.

– Оливер много чепухи наговорил.

Опустив голову, отец все быстрее водил пилой.

– Утверждал, что он спасатель, выживальщик, но выяснилось, что Оливера Ханнингтона интересовали совсем другие вещи, а для выживания у него кишка тонка.

– Не то что у нас с тобой, папа, – сказала я, но он не услышал меня, потому что продолжал рассуждать.

– Говорить-то он говорил, а вот делать не делал.

На словах «говорить» и «делать» отец сильно наклонялся вперед, и пила так глубоко вгрызалась в дерево, что мне пришлось крепко ухватиться за свой конец ветки.

– Дом расположен в идеальном месте, – отец пугающе точно подражал американскому выговору Оливера. – Полностью оборудован, Джеймс, еды хватит на всю зиму.

Отец прекратил изображать Оливера и заговорил своим голосом:

– Показал мне хютте на карте, рассказал про свежую воду и стада оленей. А еще здесь должны были быть подвал и пневматическое ружье, спрятанное на балках под крышей. Сказал, что нужны будут только пули. Вот я и накупил пуль, кучу коробок с пулями, а ружья нет.

Отец тяжело дышал и говорил отрывисто.

– Да Оливер, блин, даже не был здесь ни разу.

– Но ведь если бы мы не были здесь, когда весь мир исчез, мы бы тоже погибли. Получается, мы должны быть ему благодарны.

Отец перестал пилить. У него было такое выражение лица, как будто мои слова до него не дошли. Он отвернулся, и в этот момент ветка разломилась, а я шлепнулась на землю.

Оставшуюся часть дня отец перетаскивал и перекатывал распиленные ветки к хижине, чтобы там наколоть дров. Я насобирала хвороста, мы перевязали его самодельной бечевкой, и отец прицепил связку мне на спину. Я поплелась к хютте, вспоминая картинку из книги рождественских гимнов: оборванный человек скрючился под тяжестью дров, заготовленных на зиму.

На следующий день отец поставил перед хижиной один чурбан на другой и показал мне, как пользоваться топором.

– Смотри, Пунцель: правой рукой берешься под лезвием, левой – за топорище. Взмахнула, – он вскинул топор над головой, – и пусть он сам опускается вперед, а правая рука в это время сдвигается вниз, к левой.

Топор полетел вниз, набирая скорость, и расколол чурбан на две части. Отец встал за мной, и мы попробовали вместе, держа топор четырьмя руками.

Я вспомнила про кролика и зажмурилась в тот момент, когда топор кособоко воткнулся в нижний чурбан.

– Глаза не закрывай, – сказал отец, и я удивилась, откуда он знает, если стоит сзади. – Еще раз.

Мы махали и махали топором, пока я не почувствовала, что мои руки сейчас просто оторвутся.

– Наверное, я уже могу сама, – сказала я, хотя на самом деле так не думала, а просто хотела, чтобы все это закончилось и я могла поиграть на пианино.

– Покажи, – скомандовал отец.

Я крепко схватила топор обеими руками, напрягая живот, взмахнула им над головой, зажмурилась и позволила топору упасть. Когда я открыла глаза, верхний чурбан был на своем месте, а топор сидел глубоко в нижнем. На этот раз я даже не смогла его вытащить.

Отец рассмеялся.

– Может быть, через год, – сказал он.

Мы уложили сотни поленьев вокруг хютте. Когда мы закончили пилить и колоть, дрова закрывали все четыре стены, до самой крыши, кроме двери и окна, затянутого брезентом. Чтобы уложить последние два ряда, отец посадил меня на плечи и по одному подавал мне поленья. Второй слой теплоизоляции приводил его в восторг.

Когда, по прикидкам отца, у нас набралось достаточно дров, мы принялись заготавливать еду. День и ночь мы жгли костер, над которым коптили рыбу, беличье и кроличье мясо. Плоские коричневые куски развешивали под потолком между связками сушеных грибов, ягод и трав, пока весь потолок не покрылся жутковатыми украшениями. Возле реки был болотистый участок, где росли камыши. Мы вытаскивали их целиком, стебли съедали, а корни складывали в ящик из-под инструментов, надеясь, что они сохранятся, как картофельные клубни. Дни напролет мы прочесывали лес в поисках грибов, и когда, ложась спать, я закрывала глаза, под веками у меня плясали коричневые и оранжевые листья. Отец был настоящим грибником. Я уже через двадцать минут начинала скучать, а он возвращался с гроздьями вешенок, ежовиков, белых, лисичек и печеночниц. Еды было слишком много, и то, что мы не успевали сушить и вялить, съедалось свежим. Все было так вкусно, что каждая трапеза превращалась в пир, мы как будто откармливали себя перед зимней спячкой. Мы были здоровыми, толстыми и сытыми. Лежа в кровати и глядя на темные силуэты, болтающиеся под потолком, я думала о том, сколько сил потрачено на заготовку этих припасов; и я была уверена, что теперь-то отец наверняка доволен.

Когда ящик из-под инструментов был полностью забит едой, а на стропилах, казалось, поселилась целая колония летучих мышей, ранний зимний ветер влепил нам пощечину и заявил, что всего этого недостаточно. Предполагалось, что заготовки понадобятся нам только глубокой зимой, но похолодало так стремительно, что рыба и животные перестали попадаться в наши сети и ловушки, и нам часто приходилось брать еду из наших запасов. Отец ошибся в расчетах по крайней мере на месяц.

Когда мы выходили наружу, у нас текло из носа, а отцовские усы превращались в ледышки. В хижине мы жались к печке, поэтому одна сторона тела у нас всегда мерзла, а другая горела. Проснувшись утром, я лежала, скрючившись в своем спальнике и засунув ладони под мышки. За ночь паста в тюбике замерзала, а ведро с водой покрывалось толстой коркой льда. Мы надевали на себя все что могли и ходили круглые, как набивные игрушки; когда выдавались достаточно теплые дни, чтобы оголить ногу, попу или часть груди и помыться, было жутко видеть, какими худыми и бледными стали наши тела. Я подтащила пианино поближе к печке, чтобы пальцы могли сгибаться, и