искренним сочувствием к видам английского и французского кабинетов, стремящихся внушить маньчжурскому правительству уважение к трактатам, распространению христианства и развитию торговых сношений с этим государством».

Брюс и Бурбулон обещали передать письмо новым уполномоченным послам, как только они прибудут в Шанхай.

Когда дневная жара спала, Игнатьев предложил Вульфу и Баллюзену составить ему компанию: пройтись по набережной, спуститься к морю. К ним присоединились драгоман Татаринов и прапорщик Шимкович, успевший загореть до черноты — настоящий военный топограф.

Спустившись по лестнице, они попали на аллею, с которой открывался чудный вид на гавань и окрестности Шанхая. Вплотную к морю подходили горы с мягкими контурами, сплошь одетые густым зелёным лесом. Деревья спускались к самой воде.

Пройдя берегом пруда, укреплённого бамбуковым плетнём, Игнатьев со спутниками обогнули фонтан с золотистыми лилиями и, полюбовавшись пламенно-яркими розами одной из цветочных клумб, свернули на дорожку, ведущую к морю. Удушливо пахло магнолиями, терпентинным деревом и хвоей.

— Флот её величества это сокровище Британии, — возвращаясь к прерванному разговору, сказал Вульф и посмотрел на прапорщика Шимковича взглядом человека, знающего себе цену. — С его помощью они прибрали к рукам множество земель, колонизировали чуть ли не полмира.

— В Америке много французских колоний, — поддержал разговор Баллюзен.

— Мы это знаем, но всё время держим в уме Англию, — довольно сухо заметил Вульф. — В нашей русской голове бродит множество идей, но нужна одна, благодаря которой все остальные можно будет применить на практике. Это также бесспорно, как и то, что стоит выбросить из головы женщину, и наши дела тотчас начинают идти в гору.

Игнатьев стиснул зубы, как от оплеухи. Кровь бросилась ему в лицо, и он еле сдержался, чтобы не ответить секретарю мстительной грубостью. Ему показалось, что тот нарочно прибегнул к столь сильному сравнению, обидно отозвавшемуся в сердце. Какие бы люди не окружали Николая, какое бы событие не произошло, всё, что было связано с My Лань, ясно сохранялось в его памяти, нисколько не тускнело и не изменяло облик. Ни самой My Лань, ни времени их встреч. Он любовался ею издали, на расстоянии разлуки, мысленно, во сне, наедине с собой. Любовался так, как в детстве любовался утренней зарей или цветущей вишней, испытывая нежность и неизъяснимую печаль. Как будто согревал в своих руках окоченевшую от холода пичугу, которую обязан был — незнамо почему! — через какое-то мгновенье отпустить — во тьму кромешной ночи. Волна блаженной нежности отхлынула и обнажила боль, как прибойная волна, откатываясь, обнажает подводные камни. Эта боль давила и теснила изнутри, переполняла тоской и скручивала нить воспоминаний в тревожную звенящую струну. Он слышал мелодичный голос My Лань, её счастливый смех, чувствовал прикосновение милых рук, и ничего не мог поделать со своим желанием немедля, тотчас видеть её, и говорить с ней; говорить нежнейшие, идущие из глубины души слова: о своих чувствах и о том, какое она чудо! На ласковый взгляд отвечать ласковым словом, трепетным и долгим поцелуем... Не было ещё ни у кого такой любви и, видимо, не будет.

Глава XVI

— Обожествлять женщину — великий грех, — продолжать разглагольствовать Вульф, увлекаясь своим красноречием и не замечая молчаливой угрюмости Игнатьева. — Великий.

— Всё так, но иной раз голову легче снять с плеч, нежели забыть свою прелестницу, — прямодушно заявил капитан Баллюзен, а драгоман Татаринов, быстро уловивший перемену в настроении Игнатьева, пылко заговорил о поэзии любовных чувств.

— Божественное в женщине требует возвышенного отношения к ней. И коль уж вы заговорили о грехе, то я позволю себе сказать так: грех разлучать сердца, рождённые друг другу на радость. — Сказал он это таким тоном, что не было никакого повода сомневаться в его искренности.

Николай благодарно посмотрел на него. Оказывается, драгоман посольства очень чуткий человек. Он и раньше отмечал, что тот честолюбив, разумен, хорошо воспитан, не любит поспешности в суждениях и опрометчивых действий, а со временем понял, что он к тому же ещё тонкий психолог и верный товарищ. Радушный, искренний, надёжный, не раз помогавший Игнатьеву правильно вести переговоры. Это он внушил ему мысль, что не надо бояться быть откровенным. Правда в том, что никто правды не знает. Все ориентированы на правдоподобие. «Мы чаще геройствуем наедине с собой, нежели за столом переговоров. Мы помним, что в нашей недосказанности успех, но при этом забываем, что в нашей ясности — наш подвиг. И потом, — любил повторять Татаринов, — как мы увидим, что впереди, если станем смотреть в сторону»? Успех того, кто знает должное, непреходящ. Честность это смелость.

— В основе людских отношений, — сварливо вступая в полемику с поэтически настроенным переводчиком посольства, продолжал витийствовать секретарь Вульф, — лежат низменные инстинкты, и никакой, как вы изволили заметить, поэзии чувств. Влечение полов играет далеко не последнюю роль. — Он заметил, что молодые китаянки, попадавшиеся им навстречу, бросают на них откровенные взоры, и обратил внимание драгомана на стайку девушек и иностранных моряков, весело болтавших в беседке, увитой плющом. Оттуда доносился женский сдавленный смешок и жеребячий гогот ухажёров: — Вы знаете, что их сейчас заботит?

Татаринов улыбнулся.

— Если перевести их диалоги, то я должен сразу предупредить вас, что они невероятно пикантны.

— Да-с! — радостно воскликнул Вульф. — Жизнь подтверждает мою правоту. Влечение полов и жажда обладания — вот тайная пружина самых утончённых чувств.

— Хорошенькие женщины могут позволить себе вольности, — миролюбиво заметил Баллюзен и тут же высказал мысль, что девушки смешливы по природе: — Им ещё придёт время печалится: заботиться о детях.

— Природой предусмотрено, что каждая женщина должна родить, как минимум, десятерых детей. Трёх дочерей и семь сыновей.

— Согласен, — ответил Татаринов, не напоминая Вульфу о том, что сам же познакомил секретаря посольства с одним из древних китайских постулатов, посвящённых медицине.

— Почему сыновей больше? — спросил прапорщик Шимкович, время от времени оглядываясь на хихикающих девиц.

— Да потому что мальчики не приспособлены к жизни, — тоном посвящённого ответил Вульф.

— Часто гибнут на войне, — предположил Игнатьев.

— Да и сердца у них слабее, чем у женщин, — добавил Татаринов.

— Это ещё и оттого, что барышням плевать на чувство, их волнует обеспеченность замужества, — презрительно добавил секретарь.

— Чересчур общо, — нахмурился Николай, решивший поддержать беседу, чтобы не выглядеть надменным. — Несть числа примерам женской жертвенной любви.

— В морской воде