годится мучить мальчонку. Луке нужно было с достоинством выйти из этого положения, и потому он тотчас же сметливо придумал исход, который мог польстить и его самолюбию, и его сластолюбивым инстинктам.

— Так вашему здоровью, стало быть, желательно-с, чтобы я его оставил? — с заигрывающей улыбкой обратился он к Маше.

— Ты его не тронешь больше! — твердо и решительно проговорила она.

— Не трону, коли на стачку пойдешь. Поцалуй, девка, Луку Летучего, тогда — вот тебе Бог! — не трону. — И он, выжидая поцелуя, стал перед ней, избоченясь.

Маша ответила одним лишь презрительным взглядом.

— Не хочешь? — медленно проговорил мучитель, сдвигая свои брови; положение становилось для него еще более затруднительным. — Не хочешь? Ну, так уж не пеняй! Держите-тка его, братцы!

И он снова взял руки Вересова.

Маша дикой кошкой бросилась на него, но Летучий одним легким движением локтя отбросил ее в сторону, так что она уж разом поняла всю невозможность меряться с этой силой.

Лука держал руки своей жертвы, но почему-то медлил приступать к новой пытке, а положение Вересова меж тем становилось все более и более критическим.

Несчастный бросил на Машу долгий, невыразимо страдающий и молящий взгляд, после которого тотчас же раздался его крик — Летучий начал свое дело.

Девушка уловила этот взгляд, столь много говорящий, и, заслышав новый вопль, с отчаянной тоской оглянулась вокруг себя, почти готовая упасть без чувств от потрясения, и вдруг — не успел еще замереть голос Вересова, как она уже стремительно бросилась к Летучему и, закрыв глаза, чтобы преодолеть отвращение, громко поцеловала его.

Тот, как зверь, охватил ее своими лапами и стал покрывать поцелуями все лицо бесчувственной Маши.

Чуха подоспела на помощь. С ругательствами и криком старая волчиха принялась отбивать от него девушку, и Лука Летучий через минуту опомнился: он хоть и был шибко хмелен, однако ж увидел и понял, что дело дошло до обморока.

— Тьфу!.. Это я словно мертвеца целовал! Ажно похолодела! — пробурчал он себе под нос и, передав Машу с рук на руки Чухе, мигнул своим приспешникам:

— Отпустите мальца! Будет с него!

Вересов был оставлен.

С помощью двух женщин старуха утащила девушку от посторонних глаз в маленький темный чулан, за перегородку, куда обыкновенно сваливают в Малиннике мебель, пострадавшую до окончательной негодности среди ночных оргий. Там ее раза два вспрыснули водой, потерли грудь да виски — и девушка очнулась.

— Где он?.. — спросила она, подымаясь на ноги. — Где он?.. Пустите меня к нему — они снова станут мучить его.

Чуха начала было уговаривать и успокаивать ее, но Маша ничего не хотела слушать и порывалась из чулана. Пришлось отвести ее в прежнюю комнату.

Вересов, оставленный Летучим, а вместе с тем и всей остальной толпой, долго еще не мог прийти в себя и стоял на прежнем месте, ошеломленный всем случившимся, не зная, куда из этой комнаты направиться к выходу, и в то же время страшась сделать шаг, из опасения подвергнуться опять каким-нибудь новым мучениям.

— Пойдем отсюда… Бога ради, пойдем отсюда! — стремительно проговорила Маша, подведенная к нему Чухой, и, без сопротивления взяв руку молодого человека, повела его вслед за собой.

— Вот девка так девка! Молодец девка!.. — одобрительно замечали некоторые личности, когда Маша, вместе с Чухой и Вересовым, проходила малинникские комнаты.

А в это время в большой зале опять уже вокруг Летучего кучилась большая толпа, и опять бренчал торбан, и звенели ложки, и певцы отхватывали «величальную» в честь этого героя:

Ах, и кто же тароват у нас?

Тароват да свет Лука Лукич!

Он со гривенки на гривенку ступал,

Он полтиною вороты припирал,

По пяти рублев в окошечко кидал.

И Лука Лукич при этих последних словах величальной песни снова швырнул в толпу направо и налево две горсти серебряной мелочи и медяков, а сам, поднявшись с места, начал с сановитой повадкой, и подтопывая, и помахивая развернутым фуляровым платком, плясовым ходом похаживать по кругу и вдруг лихо гаркнул, вместе с певцами:

Ах вы, Сашки, канашки мои!

Р-р-разменяйте-д мне бумажки мои,

Вы бумажки мне новенькие-да

Двадцатипятирублевенькие!

И при этом снова несколько скомканных ассигнаций полетело в толпу, где давно уже шла из-за этих грошей великая свалка и драка.

Трое малинникских беглецов вышли на площадь, откуда было слышно, как гудел и неистовствовал весь этот Малинник.

Чуха бережно поддерживала трепещущую Машу, которую теперь благодетельно освежила и придала новой бодрости струя свежего воздуха.

— Спасибо… Это второй раз… Второй раз вы меня выручили… спасли… — бессвязно проговорил ей глубоко потрясенный Вересов, удерживая в груди тяжелое рыдание. — Я… никогда, никогда не забуду… Спасибо!

Маша протянула ему руку, и они молча простились одним крепким горячим пожатием.

— Хорошо, что ты привела меня сюда. Я рада… — с чувством промолвила девушка своей спутнице, когда они одни переходили площадь по направлению к Вяземскому дому.

— Да, без тебя-то он, пожалуй бы, так не отделался, — с тяжелым вздохом и мрачным лицом проговорила старуха. — Они бы его, пожалуй, и насмерть забили.

— Насмерть? — с удивленным ужасом, широко раскрыла Маша свои глаза.

— Насмерть, — подтвердила спутница. — В наших хороших местах это случается: убьют невзначай человека, в драке там, что ль, или как, нахлобучат на мертвого шапку да словно пьяного и потащат вдвоем или втроем, под руки, к Фонтанке, а там внизу у спуска и в воду — поминай как звали! Они на это молодцы у нас.

Вересов остался один на распутье.

«Нет, воля хороша сытым… голодному воля — смерть, — решил он сам собой. — Тюрьма лучше… лучше, чем такая воля!.. Пойду к следственному, сейчас же пойду — чего тут ждать еще? Попрошусь снова в Литовский замок… Пока, в части, в арестантской, дадут ночлег, а может… может и хлеба там себе выпрошу…»

И он решительно шел к возврату в прежнее, но теперь уже добровольное заточение после двух с половиной суток голодной свободы.

XXVII

СИБИРКА

— Веди меня в часть! — обратился Вересов к дремавшему на углу городовому, перейдя некоторые улицы, за которыми уже начинался район той части, где производилось о нем следственное дело.

— Куда-а? — изумился спросонья блюститель.

— В часть!.. В сибирку! — с раздраженной настойчивостью повторил бездомник.

— Проходи, проходи себе с Богом, приятель, нече пустяки-то болтать… Время ночное.

— Мне некуда идти, у меня нет ни дома, ни пристанища — понимаешь ли ты?.. Веди же меня в часть, говорят