спорные убеждения – всё это крадёт у нас жизнь. Я прячусь там, где нужно встать. Молчу там, где нужно кричать. А всё потому, что в голове мусор, хаос, ложь, иллюзии, а тело не живёт. Мы все сегодняшние не видим, не слышим и ничего не чувствуем. Работая или даже занимаясь сексом, зачастую думаем о чём-то, чего не существует в данный момент, не участвуя в том, что происходит здесь и сейчас. Страхи, обиды, ревность, зависть, месть – это жизненный мусор. Он убивает нас.

Я готов был к переменам и хотел их. И они уже происходили во мне…

Бывают моменты, когда становится просто необходимым прибегнуть к такому сильнодействующему средству, как сочувствие близких. Дома я рассказал маме всё, что происходит со мной на самом деле последние пять лет. Я не мог больше держать это в себе. И никому, кроме мамы, рассказать не мог. Если только Вере… но сейчас она не хотела меня слушать.

Мой рассказ расстроил маму.

– Мне не понять современных нравов, – тихо сказала она. – Но я не могу осуждать девушку, потому что ты поступил с ней неправильно, сынок. Пусть жизнь вас рассудит.

В эту ночь мама долго не спала. Я слышал, как часто и глубоко она вздыхала. Несколько раз вставал к ней. Но мама говорила, что всё в порядке и что ей ничего не нужно. В конце концов, я уговорил её принять снотворное. Мама заснула под утро. Заснул и я. И спал без снов и пробуждений.

Утром в понедельник Орлова, увидев меня, поджидающего её у входа в здание, опустив голову, быстро прошла мимо, не удостоив даже взглядом. Её мобильный телефон не отвечал. Секретарь не соединяла с заместителем генерального директора, а когда я поднялся в приёмную, холодно и сдержано объяснила, что приёмный день по личным вопросам – пятница, что меня сегодня не вызывали, и что я своими визитами мешаю работать. Я зашёл на страницу Орловой в «Одноклассниках». Но она была пуста. Не выдержав такой пытки, я в конце дня позвонил Наталье.

– Завтра мы уезжаем отдыхать. Хочешь, приходи на вокзал, – сказала она и назвала номер поезда.

Наступала череда длинных майских праздников. У вагона я провожал Веру на поезд, идущий на юг. Не хотелось отпускать её. Без неё душа моя мёрзла, а возле неё мне становилось как-то теплее… но её грустные большие зелёные глаза, всегда полные скрытого огня и силы, теперь смотрели робко и беспокойно, будто под ежеминутным страхом чего-то враждебного с моей стороны, и эта странная робость покрывала нежные черты её лица таким унынием, что мне самому становилось не по себе. Я не мог сказать, что читал её дневник и что теперь понимаю её, как никогда. Как не мог сказать и многого другого, что важно было сказать сейчас. Время неумолимо отсчитывало последние минуты перед расставанием. Вера редко поднимала на меня взгляд, казалась скрытной и молчаливой.

Наталья курила в стороне.

– Зачем ты пришёл? – первой нарушила наше обоюдное молчание Вера.

– Проводить… – Я не знал – что ещё сказать? Нужные слова терялись в толпе людей, проходящих мимо. Они бесследно растворялись в этом разноцветном потоке – мои важные нужные слова. Расцвеченный огнями перрон был до предела заряжен какой-то неправильной нервной человеческой суетой. А я ощущал себя будто накрытым ледяным панцирем бесчувствия ко всему происходящему вокруг. Кроме собственного страха и боли в сердце мне не было никакого дела до всех этих людей, не было дела вообще ни до чего на свете – Вера уезжает! Чужая, незнакомая мне Вера.

– Проводил? – бросив на меня поспешный взгляд, она вошла в вагон.

Наталья немного задержалась. Я отдал ей букет цветов, который отказалась взять Вера.

– Я за ней присмотрю, – пообещала она. – А ты отдохни пока и не делай глупостей.

– И вам хорошо отдохнуть! – пожелал я в удалявшуюся спину Натальи.

Пока последний вагон не скрылся за поворотом путей, я стоял на перроне и смотрел вслед уходящему поезду. Он увозил часть меня самого. Мимо всё шли и шли какие-то люди. Им не было никакого дела до одиноко стоящей фигуры, лишь внешне напоминающей человека. Людской поток проносил стук каблуков, обрывки пустых фраз, бесцветные глаза, лица, которые исчезали без следа в глубине платформы. И все они были одинаково серыми и незапоминающимися, как и всё вокруг, ставшее после отъезда Веры серым.

Уезжать всегда гораздо легче, чем оставаться. Тяжело вздохнув, я побрёл, не зная – куда идти. Выйдя на привокзальную площадь, взял такси и поехал домой. Вокруг меня была пустота. Очень ясным желанием было лишь желание застрелиться. Я чувствовал такое отчаянное одиночество, что хотелось разом покончить с ним и с этим, ставшим вдруг чужим, миром. Удерживала лишь мысль, что моя смерть не опечалит никого, кроме мамы, да и просто убьёт её. И если бы не мама, я бы сейчас напился до беспамятства.

Ничто не заполняет душевную пустоту лучше, чем работа. Дома я сел за роман. Текст пошёл, и я засиделся допоздна.

На следующий день с самого утра, накормив маму завтраком и сменив ей бельё, я уже снова сидел за романом. День прошёл в работе над рукописью с перерывами на обед и на мамины процедуры. На улицу я даже не выходил.

Вечером мама попросила меня посидеть с ней. Мы говорили о жизни, о моём детстве, о дедушке с бабушкой, уже давно ушедших из жизни. Воспоминания преображали мамино лицо – оно становилось живым, и из-под бледно-серого тяжёлого налёта пробивался неяркий румянец.

Когда мама была здорова, мы почти не разговаривали с ней на такие темы. А в последний год я узнал много интересного, сидя возле маминой кровати, перелистывая фотоальбомы, которые хранились далеко в шкафах и о которых я почти забыл. На фотографиях молодая мама выходила красивой. И бабушка наша – её мама – тоже была красивой.

– У тебя, наверное, было много поклонников? – поинтересовался я.

– Даже слишком, – попыталась улыбнуться мама.

– А почему ты не вышла замуж?

– Я вышла. Появился ты.

– А потом, когда нас бросил отец?

– Витя, – тяжело вздохнула мама, – давай об этом как-нибудь потом поговорим. Лучше расскажи – о чём твой новый роман?

Мама до своей болезни читала все мои книги ещё на стадии их рождения. И даже помогала мне находить ошибки и неточности. Теперь я мог только пересказывать ей свои произведения или читать отрывки, чтобы услышать оценку или совет.

– Сейчас я пишу о мужчине, который прожил сорок лет в