Цвейг не преминет подробно рассказать об упомянутом аукционном доме в отеле «Drouot», «потому что всегда проводил там чрезвычайно волнующие, поучительные и в то же время занимательные часы». В своей излюбленной манере сравнений и противопоставлений (этим приемом он будет пользоваться во всех произведениях) опишет представленные в залах предметы искусства, литературы, мебели, быта; вывернет наизнанку блеск и роскошь отеля, в котором «представлен в миниатюре весь вещный мир Парижа». И тут же перебросит мостик от вещей к людям, мастерски классифицируя их по категориям и разрядам важных и менее значимых персон, гостей, богачей, толстосумов, которых сам начиная с 1904 года наблюдал и запоминал в этом вавилонском столпотворении легендарного аукционного дома.

«Рядом с солидными антикварами в добротных пальто и лоснящихся котелках сидят замызганные продавцы случайных вещей, старьевщики с Левого берега, пришедшие сюда за дешевым товаром для своих лавчонок, и тут же галдят и стрекочут мелкие спекулянты и посредники, комиссионеры, наддатчики, “маклаки” – неизбежные гиены, без которых не обходится ни одно поле битвы, они не упустят проходящую дешево вещь, вовремя перемигнутся и вздуют цену на стоящий предмет, если заметят, что его облюбовал какой-нибудь коллекционер. Тут и очкастые библиотекари, сами высохшие, как пергамент, медленно блуждают в толпе, словно сонные тапиры, а вот впорхнули райские птицы в ярком оперении элегантные дамы в жемчугах и брильянтах, заранее пославшие своих лакеев занять им места впереди, у самого стола аукциониста. В стороне от других, спокойно и сдержанно стоят, неподвижные, как журавли, подлинные знатоки, так сказать масонский орден коллекционеров. А позади всех этих людей, которых привели сюда либо надежда на выгодное дельце, либо любопытство, либо действительная страсть к искусству, колышется всегда случайная толпа зевак, привлеченных желанием погреться у дарового огня, воспламенить свое воображение огромными цифрами, ярким фонтаном взлетающими вверх».

Фабула новеллы строится вокруг действий и намерений одного человека. Рассказчик наводит микроскоп, замирает и силой слова заставляет замереть читателя перед наблюдением за своим персонажем. Сначала угадывая «профессию» подозрительно снующего взад и вперед по безликой людской толпе парижан мужчины, а после, раскрыв его род деятельности и осознав, что перед ним, как на ладони, «работает» профессиональный вор, писатель превозносит его труд до искусства, местами даже оправдывая, выступая в роли адвокатской защиты: «Вор действительно вор только в тот момент, когда ворует, а не два месяца спустя, когда судится за свое преступление, точно так же, как поэт по существу поэт только в тот момент, когда творит, а не два года спустя, когда выступает перед микрофоном со своими стихами; человек – автор своего действия только в момент его совершения».

Цвейг буквально восхищается мастерством охотника за чужими деньгами и доводит свой психологический сеанс наблюдений и размышлений до кульминационной точки: «Карманный вор (это стало мне ясно уже после шестидесятиминутного обучения) должен действовать так же быстро и решительно, как хирург, который оперирует на сердце, – промедление на секунду может быть смертельно; но ведь операцию делают под хлороформом, пациент лежит на столе, он не может двигаться, он беззащитен, здесь же быстрая и легкая рука касается тела, ощущения которого не притуплены искусственно, а у людей обычно особенно чувствительно как раз то место, где у них кошелек».

Как психолог, автор поражен самообладанием, с которым вор безошибочно «оперирует» на живых, подвижных объектах, как он вынужден мгновенно и незаметно приближаться к людям, находящимся в непрерывном движении: «До этого дня я даже не подозревал, что воровство на улице среди бела дня необыкновенно трудное ремесло, которому почти невозможно обучить, нет, не ремесло, а страшное и требующее огромного напряжения искусство… Но, кроме того – это я понял тогда впервые – чтобы действовать наверняка, надо чем-то отвлечь внимание, на какое-то мгновение усыпить бессознательную бдительность, с которой каждый охраняет свое имущество».

Наконец, Цвейга приводит в холодное оцепенение и дрожь заключительный аккорд его наблюдений. Волнительный кульминационный час, а вернее минута, когда вор выбирает объектом жертвы самого рассказчика и нагло тянется к карману его пальто! Нервы у рассказчика и читателя натянуты до предела: «И вот – какое безумие! – к моему собственному удивлению и ужасу, мои пальцы крепко сжали запястье чужой, холодной, дрожащей руки. Нет, этого я не хотел». Скромный, вежливый, застенчивый и тактичный Стефан Цвейг не клеймит вора публичным позором, а позволяет ему скрыться «в недосягаемом людском потоке», где обучение рассказчика новой профессии «окончилось так же неожиданно, как и началось».

К теме кражи, только на этот раз не вымышленной, а вполне реальной, произошедшей с писателем как раз в Париже в эти самые шесть месяцев, мы еще вернемся и подумаем, что, может быть, сюжет новеллы «Неожиданное знакомство с новой профессией» не является вымыслом автора.

* * *

Всякий раз, оказываясь в садах и галереях Пале-Рояля, Цвейг неизменно вспоминал о Бальзаке, который наряду с Виктором Гюго, Жорж Санд, Дюма-отцом, Стендалем, Сент-Бёвом, Марселиной Деборд-Вальмор когда-то в задумчивости проходил там. Любовь к величайшему французскому романисту созревала в сердце австрийского писателя постепенно, начиная еще с подготовки к диссертации. Именно тогда благодаря Ипполиту Тэну Стефан открыл для себя вселенную бесчисленных бальзаковских образов. Теперь в Париже, имея возможность бывать в архиве Национальной библиотеки, разглядывать корректурные листы произведений Бальзака и в конечном итоге приобретя в личную коллекцию гранки повести «Обедня безбожника», вдохновленный поклонник с полным, как ему тогда казалось, представлением о «предмете» принялся за исследование. Исследовать биографию и творчество Бальзака он будет до конца своей жизни, так и не успев дописать о нем всего того, что задумал в молодости.

Робкие попытки подступиться к монументальной фигуре французского гения он начал двумя небольшими очерками: статьей «Заметки о Бальзаке» для литературного приложения газеты «Новости Гамбурга»{135} и специально для «Das literarische Echo» – «Кодексами Бальзака об элегантной жизни». В 1908 году для одного издательства в Штутгарте при подготовке избранных произведений Бальзака он выступил в качестве редактора и автора предисловия и тогда же дописал биографический очерк «Бальзак», который многократно переведут на европейские языки, включая русский. Именно об этом очерке Зигмунд Фрейд в одном из первых писем Цвейгу скажет: «Прочел на едином дыхании… Столь завлекателен тот водоворот, который вы стремитесь изобразить. Этот автор весьма родствен вам; не знаю, кто был вашим Наполеоном, но вам в немалой мере присуще столь характерное для того и другого стремление к овладению душами, которое вы проявляете в языке, – во время чтения меня неотступно преследовал образ отважного всадника на благородном коне»{136}.

Две вышеупомянутые статьи и большой очерк, вошедший спустя много лет в трилогию «Три мастера», писатель задумывает в Париже,