Шрифт:
Закладка:
Базальжетт подобно Верхарну в течение года делил свою жизнь пополам между шумной французской столицей, где проводил осенне-зимние месяцы, и заброшенной водяной мельницей в Нижней Нормандии, где в мае 1900 года приобрел скромный домик в окружении высоких зеленых вязов и кленов{131}. Страстный приверженец дикой природы, сентиментальный социалист, он во всем следовал по пятам за американским философом Генри Дэвидом Торо. Первым перевел на французский язык его знаменитое эссе «О гражданском неповиновении», после Первой мировой написал большую биографию Торо и даже свой маленький пруд у восстановленной мельницы называл не иначе как Уолден, памятуя название пруда в главном произведении «инспектора ливней и снежных бурь», лесного жителя Конкорда Торо.
Рассказывая новому поколению о Леоне Базальжетте, его талантах, его скромности, интеллектуальном и физическом трудолюбии, равнодушии к тщеславию и полной анонимности, изолированности от всех и всего наносного, Стефан подчеркивает то, что считал главным в своей работе сам Базальжетт: «Десять лет потратил он на то, чтобы познакомить французов с Уолтом Уитменом, дав перевод собрания его стихов и фундаментальную биографию». Действительно, не менее сердечной страстью, чем любовь к Торо и Эмерсону, стали для него загадочная личность и творчество американского новатора свободного стиха. Первое десятилетие ХХ века Базальжетт переводил на французский язык сборник «Листья травы» и опубликовал жизнеописание Уитмена, ставшее классикой биографического жанра. Книгу, о которой Генри Миллер восторженно скажет: «Какой это был бескорыстный труд! Какая дань уважения от Старого Света!»
Леон Базальжетт, по мнению Цвейга, был «чистый тип жертвенного человека», отличавшийся от современной поэтической французской плеяды тем, что все творческие силы щедро расходовал «исключительно на чужие произведения, отдавая без остатка свою кипучую энергию людям, которых любил». В 1922 году он внесет решающую роль в создание журнала «Europe», о котором мечтал еще до войны. Несколько раз посетит Бельгию, но, наблюдая растоптанный, разрушенный «вчерашний мир», подпишет Цвейгу последнее письмо ностальгической фразой «Твой друг из глубин девятнадцатого века».
Незадолго до смерти друга{132} Стефан написал о нем очерк «Леон Базальжетт», который до сих пор не входил ни в одно русское собрание сочинений австрийского писателя. Словно подводя определенный итог светлой жизни, братской дружбе, предчувствуя уход гуманиста в мир, где нет жестокости, голода, бесправия и лжи, нет войны и невинно пролитой крови, он напомнит о независимости этого человека. Вкладывая при этом в определение «независимость» не только его свободу от материальных излишеств, навязываемых модой и обществом, но и независимость в философском понимании этого слова от смерти, перехода в иное существование и состояние ничем не запятнанной чистоты души.
«За эти годы я многому научился у него, потому что в своей скромной, для публики почти подземной жизни он столь великолепно продемонстрировал достоинства художника, ставшие редкостью: независимость. Он не зависел от славы, его не волновало, много о нем говорят или нет, хвалят ли его крупные газеты или забывают. Он не был зависим от денег, потому что ненавидел роскошь как излишнюю и опасную патологию современного общества. Жить в двух комнатах, посидеть с друзьями в маленькой гостинице, покопать землю в течение месяца в своем загородном доме и честно вести свою критико-художественную деятельность – этого ему было достаточно».
* * *
В одиночестве бесцельно прогуливаясь по набережным или передвигаясь на омнибусе с Монмартра на Монпарнас, Цвейг за один световой день успевал посетить сразу несколько облагороженных цветами террас «любого из десяти тысяч кафе», откуда отправлял письма и открытки парижским, берлинским, брюссельским друзьям. С любопытством наблюдал за шумными компаниями студенток-француженок, с каждой из которых, по собственному признанию, мог «одинаково легко завязать и оборвать» короткую интрижку.
Однажды, заприметив издали Верхарна и не выдавая себя, он пустился «следить за его странствованием» по многолюдным портовым улочкам и мокрым пристаням. С неугасимой жаждой и страстью в том, что касается людей – «мне кажется, что в мире нет радости более чистой, чем познавать человеческое», – их фобий, отличительных характеристик, психологических особенностей и душевных терзаний, он наблюдал за прохожими, пытаясь, подобно Бальзаку, по внешнему виду определить их финансовое положение, профессию, социальный статус, уровень интеллекта и эрудиции. Мысленно заключая сам с собой пари, угадывал намерения прохожих, их внешне непроявленные спортивные достижения, творческие способности, талант скрипача или пианиста по форме пальцев и по осанке.
Каждое утро он высматривал в бульварной прессе объявления букинистов и книжников, читал рецензии о выставках и театральных премьерах. Никуда не спешил, всё и всех внимательно успевал созерцать и оценивать, очень много читал, писал, запоминал и поистине в 24 года был совершенно счастлив, окончательно поверив, что «в сущности, в Париже для хорошего настроения не так уж обязательна весна».
Свою тогдашнюю игру по наблюдению за прохожими он через тридцать лет детально описал в новелле «Неожиданное знакомство с новой профессией»{133}: «Я могу часами наблюдать за дорожником, как он вздыбливает асфальт электробуром, и, глядя на него, я так остро ощущаю его работу, что каждое движение его вздрагивающих плеч невольно передается и мне. Я могу без конца стоять перед чужим окном и выдумывать жизнь незнакомого человека, который здесь живет или мог бы здесь жить, я могу следить за прохожим или часами идти за ним по пятам, притянутый, как магнитом, бессмысленным любопытством, ясно сознавая при этом, что поведение мое покажется непонятным и глупым всякому, кто случайно обратит на меня внимание, и все же эта игра увлекает меня сильнее, чем любое театральное зрелище…»{134}
Не случайно события, описанные в этом произведении, происходят именно в Париже. Колоритными, яркими образами и красками Цвейг рисует картину чудесного весеннего города. Дает читателю вволю побродить и надышаться потоком свежего воздуха, который «…таял во рту, как карамелька, сладкий, прохладный, влажный и сияющий, квинтэссенция весны, чистейший озон». Он общается с Парижем, как со своим лучшим старым другом, переходит сразу на «ты» и говорит: «Ну, Париж, начинай, выкладывай, покажи, чему ты за это время научился… Не скупись, скорее, покажи себя, покажи, на что ты способен… вот я сижу и жду, готовый воспринять тебя, у меня есть и досуг и охота смотреть, и слушать до тех пор, пока не зарябит в
