Шрифт:
Закладка:
Дождь усилился. Я вышел без пальто и зонтика, и мои колени уже промокли. Плечи тоже были влажными. Но мне нравилось чувствовать дождь на моей коже. С каждым шагом я подходил ближе к нему. Мне не нужно было объясняться или оправдываться. Я просто хотел его увидеть.
В последний раз я чувствовал подобное с Майклом. Так хотелось видеть его, что все казалось возможным. Соглашения, мнения других людей, закон – все это казалось смешным перед лицом желания, стремления достичь своей любви. Это блаженное состояние. Но оно мимолетно. Вскоре вы понимаете, что идете под дождем, промокнув, тогда как вам следует быть за рабочим столом. Женщины с детьми толкают вас, подозрительно глядя на одинокого мужчину без пальто и шляпы на торговой улице в середине дня. Старые пары, спешащие к автобусным остановкам, стреляют в вас зонтиками. И вы думаете: даже если он там, что я ему скажу? Конечно, в этот момент, в момент блаженства, когда кажется, что все возможно, слова не нужны. Вы просто упадете друг другу в объятия – и все. Но когда это чувство начинает уходить, когда какая-то женщина только что сказала: «Извините», но все равно наступила вам на ногу, когда вы мельком взглянули на свое отражение в витрине магазина «Сейнсбери» и увидели мужчину: с диким взглядом, обрызганного дождем, не первой молодости – и поняли, что слова необходимы.
И что я ему скажу? Какое оправдание могу придумать для появления в его полицейской будке в этот час? «Я не мог дождаться встречи с тобой»? Или «Мне нужно было срочно сделать какие-то предварительные наброски»? Полагаю, я мог бы разыграть карту темпераментного художника. Но, вероятно, лучше оставить ее про запас, на время тестирования.
Я повернул назад. Затем снова изменил направление и направился домой. Оказавшись там, я позвонил Джеки и сказал ей, что нездоров. Сказал, что выскочил за газетой (это обычное дело во время полуденного затишья в музее) и меня одолела тошнота. Я проведу остаток дня в постели и вернусь утром. И пусть передаст всем звонящим, что я свяжусь с ними завтра. Она не удивилась. И не задавала вопросов. «Хорошая, верная Джеки», – подумал я. О чем я волновался раньше?
Я задернул шторы. Включил обогреватель. В квартире не было холодно, но я чувствовал необходимость в любом тепле, которое только можно было получить. Снял с себя мокрую одежду. Лег в постель в ненавистной мне пижаме. Фланель, синие полоски. Я надел ее потому, что это лучше, чем быть голым в постели. Это напомнит вам, что вы одиноки. Голому не обо что тереться, кроме простыни. По крайней мере, фланель на коже – это слой защиты.
Я думал, что могу заплакать, но не стал. Лежал с тяжелыми конечностями и затуманенным разумом. Я не думал о Майкле. Не думал о себе, бегущем по улице как дурак. Я просто трясся, пока дрожь не прекратилась, а потом заснул. Я проспал остаток дня и весь вечер. Потом проснулся и написал это.
Теперь я снова буду спать.
4 октября 1957 года
Вечер пятницы. Самый приятный день.
После моей небольшой слабости я смирился с долгим ожиданием вторника. Но затем произошло это. Половина четвертого. Закончилась чудовищно скучная встреча с Хоутоном, я прошел по главной галерее, размышляя о своем пирожном с заварным кремом и чае, а точнее, о том, что до вторника осталось всего три дня.
А потом – безошибочно узнаваемая линия плеч. Мой полицейский стоял, склонив голову набок, и смотрел на довольно посредственного Сислея, которого мы пока взяли во временное пользование. Без формы (та же куртка, что и раньше). Великолепно живой, дышащий и, собственно, здесь, в музее. Я так много раз представлял его себе в последние дни, что потер глаза, как это делают во всевозможных фильмах неверящие в происходящее девушки.
Я подошел. Он повернулся и посмотрел прямо на меня, затем в пол. Немного застенчиво. Как будто его засекли. «ДУМ-де» – забилось мое хорейное сердце.
– Смена на сегодня закончена? – спросил я.
Он кивнул.
– Подумал, что мне стоит еще раз взглянуть. Посмотреть, с чем придется конкурировать моему лицу.
– Не хочешь подняться? Я как раз собирался выпить чаю.
Он снова посмотрел в пол.
– Не хочу доставлять неудобств.
– Никакого неудобства, – сказал я, уже направляясь в свой офис.
Я провел его, кивнув на предложение Джеки выпить чаю, игнорируя ее заинтересованный взгляд. Он сел в кресло. Я присел на край стола.
– Итак, нашел что-нибудь интересное?
Он не колебался в своем ответе.
– Ага. Там женщина без одежды сидит на камне, у нее ноги как у козла…
– Сатиры. Французская школа.
– Это было довольно интересно.
– Почему?
Он снова посмотрел в пол.
– Ну, у женщин нет козлиных ног, не так ли?
Я улыбнулся.
– Это из мифологии… от древних греков. Она существо, называемое сатиром, наполовину человек…
– Ага. Но разве все это – не оправдание?
– Оправдание?
– Искусство. Это просто повод посмотреть на голых людей? Обнаженных женщин?
На этот раз он не смотрел вниз. Он смотрел на меня так пристально, его маленькие глаза были настолько ярко-синими, что я был единственным, кому пришлось отвести взгляд.
– Что ж. – Я поправил часы. – Ну, безусловно, есть одержимость человеческой формой – телом, и да, иногда прославляют красоту плоти; полагаю, мы могли бы сказать – мужчину и женщину…
Я бросил на него взгляд, но Джеки выбрала именно этот момент, чтобы войти с тележкой для чая. На ней были платье желтого цвета, подчеркивающее талию, подходящие желтые туфли и нитка желтых бус. Эффект был почти ослепляющим. Я видел, как мой полицейский посмотрел на это золотое видение с некоторым интересом. Но потом он перевел взгляд на меня и увидел эту маленькую, довольно секретную ухмылку.
Джеки, не видя нашего обмена взглядами, сказала:
– Рада снова видеть вас, мистер…
Он назвал ей свое имя. Она передала ему чай.
– Ваш портрет готов?
Его щеки покраснели.
– Ага.
Небольшая пауза, пока она держалась за его блюдце, как будто готовилась к предстоящей рыбалке.
Я встал и придержал дверь открытой.
– Спасибо, Джеки.
С натянутой улыбкой она вытолкнула тележку.
– Извини.
Он кивнул, отпил чай.
– Так что ты говорил?
– О чем?
– Про обнаженные тела.
– О да. – Я снова устроился на углу стола. – Да. Послушай, если
