Шрифт:
Закладка:
Подобные беседы с пленными царь вёл на ходу и втайне от своих приближённых, не доверяя даже Птоломею. Точно так же однажды он поставил с собою рядом в колеснице пленённую жену Дария Статиру и, отъехав подалее от чужих глаз и ушей, исподволь, ненароком стал выведывать, что ей известно. Семейству владыки Востока он также вернул все царские достоинства и повелел македонцам относиться с честью, угождать капризам, а любвеобильному Птоломею запретил даже приближаться к повозкам с высокородными пленницами. По персидскому обычаю, Статира, облачённая в шелка до носа и бровей, взирала настороженно и мимо, не поднимая глаз, ибо всем жёнам персов запрещалось смотреть на мужчин, тем паче иноземцев, однако вскоре, прельстившись его доброй речью, смирила свой восточный нрав.
Но и она не ведала, в чём суть объединения всех варваров, пришедших к Исскому заливу навстречу македонцам.
И вот когда Александр возвращал Статиру в обоз, дочь Дария Барсина, взглянув на мать, сама пожелала прокатиться на царской колеснице. Тем часом македонцы уже шли по Египту, принимая почести: после сражений в Газе все прочие города отворялись перед ним с поклоном и дарами. А впереди был Мемфис, где Александра ждал сатрап, готовый сдать стольный град. В ореоле почёта и славы ехал македонский царь, любуясь долиной Нила, воспетой Геродотом, но юную и знатную пленницу ничто не радовало, и, потупленная, она ни на минуту не подняла очей и не явила из-под шелков своего образа. Царь заговаривал с ней о чудесах, которые встречались на пути, – а здесь, в долине Нила, всё было чудно, – и даже срывал царевне цветы диковинных деревьев, но дочь Востока хранила неприступность, как крепость затворённая. И лишь единожды, слегка подняв взор, заметила кровь на его плече, проступившую сквозь бинт: под Газой царь ранен был дротиком, но ездил в колеснице, на это не взирая.
– Я искусна заговаривать кровь, – призналась вдруг царевна. – Если пожелаешь, заговорю твою.
– Заговори! – с любопытством позволил он.
Барсина наложила руку на раненое плечо и что-то зашептала незримыми устами. Глаза её при этом расширились и стали черны, как ночь, а от ладони источался холод. Минуты не прошло, как кровь остановилась, повязка высохла, и вместо боли Александр ощутил зуд, обычный в том случае, когда рана заживает.
– Твоя рука чудотворна, – проникновенно молвил он. – Благодарю!..
Она вновь опустила взор и более не обронила ни слова.
И только когда Александр возвращал её в обоз, вдруг возжелала позреть на Стражника Амона, дескать, слыхала, что у каменного льва лик женский и ей теперь прелюбопытно узнать, правдива ли молва.
От Ариса царь знал, что лев имеет образ мужской, но тут усомнился в этом и, когда переправился через Нил, взял с собой Барсину. На сей раз пленница чуть ожила и хотя по-прежнему, блюдя обычаи Востока, не поднимала глаз на царя, однако же взирала по сторонам, и крылья ресниц её при этом трепетали. А скоро и вовсе, обвыкнувшись, сняла покров с лица, вкупе с кротостью, будто бы подставив ветру и солнцу, пока никто не видит. Но в самом деле неумело таила мысль иную, и царь её зрел: он, поразивший в битвах её отца и обративший его в бегство, был ей по нраву! Сведущий и мудрый Арис учил его читать не только книги, но и мысли собеседника, и вот теперь Александр прочёл: обнажив свой лик, Барсина пыталась очаровать его своей красой и юностью! Того не ведая, что македонский царь, вскормлённый матерью Мирталой, не в пример отцу был сдержан в чувствах, а наперекор ему хранил целомудрие. Тем паче обременён был ныне иными думами.
Он и надежд не тешил услышать из уст царевны что-либо иное, нежели её девичьи тайны, которыми она охотно поделилась. Дескать, ещё год назад просватана за старого Мазея и ныне благодарит богов и дерзкого македонца, избавившего от замужества. Мол, лучше быть у тебя в плену, чем во дворце сатрапа: сей вельможа настолько толст, что не может взобраться на коня, и его носят на носилках. И посмеялась вволю: мол, однажды слышала, как этот жених торговал слона, когда раджа привёл под Иссу войско на этих тварях.
Отпущенная на волю радость вкупе со встречным ветром смела с лица и кротость, и заскорузлую коросту восточной скованности; царь вдруг позрел всю её прелесть и красоту, взлелеянные под покровом шёлка. На солнце сей бутон раскрылся, явив взору нежно-белый лотос божественного образа. Среди горячих и пыльных песков Египта она предстала перед ним, как долина Нила, ухоженная и благодатная земля, возделанная нива, жаждущая семени. Но все её прелести царя не взволновали, ибо память с юношеских лет омрачена была клеймом позора, как клеймят рабов, выжигая знак на челе.
С ранних лет, привязанный к матери, он боготворил её и, взрослея, взирал лишь на Мирталу и ею восхищался. А она, вольная от всех придворных правил, жила по обычаям Эпира и в праздник Купалы могла предстать обнажённой перед сыном в купальне сада. В отроческих видениях, предавшись воображению, Александр прикасался к её прекрасному телу и желал только её, ничуть не стыдясь и не устрашаясь своей похоти. Мало того, со временем царевич всё глубже погружался в грезы и мысленно совокуплялся с матерью, испытывая божественное наслаждение, и чуял, как истекает срок, разделяющий этот полусон от яви. Он с трепетом и страстью ждал очередного дня Купалы и, тайно взирая на Мирталу, уже предощущал, как овладеет ею, но накануне праздника мать внезапно исчезла, а на царской вилле близ Пеллы, где в летние месяцы жил отрок, появился Арис, назначенный учителем философии. Испытывая боль, страх и тоску одновременно, царевич в первые дни метался по саду или, заперевшись в своих палатах, горько страдал, пока однажды не увидел молодую жену учителя, которую прежде зрел лишь мимолётно, и в единый миг был покорён её манящей прелестью.
Сад виллы был обустроен для удовольствий и неги: в самых потаённых уголках стояли беседки для отдыха и возлежания, на солнечных полянах били обрамлённые в красный камень родники, фонтаны и плескались голубые купальни, где можно было охладиться и омыть тело. Но философ сразу же приспособил всё это для учения, ибо заставлял Александра выслушивать лекции на ходу, бесконечно двигаясь по аллеям и дорожкам сада. Царевич повиновался лишь потому, что
