Шрифт:
Закладка:
Хлопнула дверь туалета.
– Лель?
Леля быстро подняла голову с колен.
– Я тут.
– Сейчас открою.
Через секунду Леля увидела Илью. Он смотрел на нее внимательно и серьезно. Леля встала и пожала плечами.
– Вроде мелочь, – глухо проговорила она, – а все, я больше не могу.
– Можешь, конечно. Как иначе?
Леля вышла из кабинки. Рядом, тут же, она увидела швабру, которая и держала ее в заложниках. Почему-то в груди с новой силой вспыхнул стыд. Нет-нет, нельзя себя распускать и показывать Илье, как ей больно.
Леля еще раз пожала плечами, но уже не обреченно, а высокомерно и подошла к умывальнику. В туалете было мрачно, поэтому ее лицо в отражении показалось ей совсем бледным, а глаза испуганными и большими. Вдруг стыд сменила огромная жалость к этой девочке в зеркале, и Леля закусила губу, чтобы не заплакать.
Илья все еще молчал. Наблюдал ли он за чередой эмоций на ее лице?
Леля сунула руки под теплую воду и стала пристально смотреть на струю, но на глаза набегали слезы. Терпеть больше не было никакой возможности. Леля тихонько всхлипнула.
– Ты плачешь, что ли? – спросил Илья.
– Нет.
– Я поговорю с ребятами.
– А какой толк? Любить-то от этого они меня больше не станут. – Леля выключила воду и провела руками под глазами, мешая слезы с водой.
Она снова посмотрела на себя в зеркало. Ее собственный вид ей показался еще тоскливее, и к глазам опять подкатили слезы.
– В общем, – она глубоко вздохнула, – спасибо, что помог.
– Ты домой?
– Нет, репетиция еще. Ты помнишь же? Хотя она началась полчаса назад…
– Да, я просто думал, что ты не пойдешь.
– По мне не скажешь, но я обязательный человек.
Они вышли из туалета и вместе направились в зал. На сцене уже что-то репетировали. В первом ряду сидел директор. Когда Леля остановилась около него, он нахмурился.
– Вы знаете, – иногда, когда злился, Сергей Никитич мог по университетской привычке переходить на «вы», – все-таки, если уж вы дали слово не подводить, то его нужно держать.
– Извините.
– Давайте заменим ее уже, Сергей Никитич! – услышала Леля со сцены голос Маши, не скрывающей удовольствия от происходящего. – Почему мы должны терпеть ее опоздания?
Остальные стали поддакивать. Леле потребовалась вся ее выдержка и сила, чтобы остаться стоять на месте. Вдруг ей стало страшно: а что, если и Сергею Никитичу надоест с ней возиться. Что, если трюк со шваброй сработал – и он разочаровался в Леле из-за опоздания. Смешно, еще несколько недель назад Леля ненавидела эту самодеятельность с театром, а теперь боялась ее лишиться. Хотя что она потеряет? Стать своей в классе у нее так и не получилось, великий талант актрисы в ней тоже не открылся, но отчего-то ей очень важно быть полезной и важной хоть где-то, иметь хоть одну опору.
Сергей Никитич молчал.
– Давайте уже, может, репетировать начнем. Чего вы разнылись? – подал голос Илья.
– Мы не ноем, мы не хотим уничтожить спектакль, – сказала Маша.
– А, то есть заменить главную героиню за пару недель до выступления – это не ровно уничтожению? Если включить мозги, можно догадаться, что такой объем проделанной работы лучше не обнулять.
– Давайте все на сцену! – сказал директор.
Леля понуро поднялась. Сегодняшняя репетиция далась ей особенно тяжело. Одноклассники и раньше не прятали своего скептического отношения, а сейчас словно достигли пика пренебрежения. Маша то и дело фыркала, наблюдая за неловкой Лелиной игрой, некоторые просто намеренно хихикали, кто-то за кулисами громко говорил: «А ведь Сонечка могла бы куда лучше сыграть Принцессу! О чем думал Сергей Никитич…»
Илья, слыша все это, поглядывал на Лелю. Ему стало ее очень жаль еще тогда, в туалете, когда она смотрела на него испуганными уставшими глазами, а сейчас он впервые удивился жестокости одноклассников. Неужели они не видят, что пинают лежачего, который весь скукожился и ладонями пытается закрыть себя?
Наконец репетиция закончилась. Директор всех поблагодарил, похвалил Лелю, на что та отозвалась вымученной слабой улыбкой, и вышел из зала. Ребята спрыгнули со сцены, собрались в кучку и стали обсуждать:
– Так что: пицца или бургеры?
– Давайте лучше в пиццерию, я бы руку отдал сейчас за тянущийся сыр.
Леля нарочито медленно копалась в телефоне, чтобы дать им уйти и не пересечься в раздевалке. Вдруг раздался резкий звонок. Леля вздрогнула. Экран светился именем «мама».
– Да?
– Лель, как дела?
– Мама?
– Боже мой, ну, конечно! Я вот тут зашла в кофейню и подумала, как я давно твой голос не слышала. Все переписываемся, переписываемся… Ой, Лелька, у меня тут столько всего происходит! Как я замечательно съездила!..
Счастливый мамин голос и радовал, и мучил Лелю одновременно. Она восхищалась ее амбициозностью и силой воли (легко ли стать актрисой после тридцати трех?), но, слушая радостное мамино щебетание о планах на ближайший год, злилась: а где в этих планах она, ее ребенок? А у папы? Если открыть его расписание, вряд ли там хоть в какой-то день она вписана. Словно разведясь, они перестали быть не только мужем и женой, но и родителями. По крайней мере, так ощущала это Леля.
А если вот прямо взять и сказать маме, что Леле плохо, что в школе она как на войне, что ее обижают, что в голове у нее страшные мысли? Как мама отреагирует? Наверняка повиснет пауза, а потом мама пообещает, что скоро все наладится, и поспешит перевести тему. Леля чувствовала, что ее переживания не то чтобы неважны и неинтересны родителям, просто правильнее сказать, что сейчас они полагаются на Лелину самостоятельность и желают, чтобы она справлялась сама.
Извинившись перед матерью и соврав, что ей нужно бежать, Леля убрала телефон в
