Она взяла за правило звонить ему по ночам, когда он отключал мобильник, и отправлять по два-три десятка эсэмэсок. Иногда наговаривала сообщение на автоответчик, иногда просто включала музыку. Порой звонила из ночных клубов, и тогда в трубке слышались голоса и смех. Гай рассказывал об этом, не скрывая изумления, но я ее прекрасно понимала: она пыталась вызвать в нем ревность. Наконец прошлой ночью, в три часа, она оставила голосовое сообщение: «Я еду к тебе. Больше не могу. Еду». Часть пути — она жила в Страуд-Грин — она проделала на ночном автобусе, а потом несколько миль шла пешком по пригородным районам.

— Наверное, шла не один час… — заметила я.

Утром Гай, направляясь забрать молоко — да, как ни фантастически звучит, но в нашей глуши еще доставляют к порогу молоко, и мы заказываем по пинте в день, — проверял мобильник. Он обнаружил ее на крыльце — свернувшийся комок отчаяния с мокрыми глазами. Она прошла много миль и разбила мою машину, но у нее не хватило храбрости позвонить в звонок.

После этого Гай поднялся наверх и велел мне не выходить. Когда он снова спустился, она уже вошла в прихожую. Они поругались. Он выставил ее на улицу, потом вывел из гаража свою машину и в полном молчании отвез ее домой. У входа в квартиру она опять разрыдалась, потому что он сказал ей — я хорошо представляю себе, каким ледяным тоном, — что если она когда-нибудь еще позволит себе подобную выходку, он до конца жизни перестанет с ней разговаривать.

После того как мы открыли вторую бутылку, он посмотрел на меня и спросил:

— Есть ли смысл говорить, что мне очень жаль?

— Я и так знаю, что тебе очень жаль, — ответила я, и это была правда. Я знала.

В тот вечер мы достигли определенной близости, даже испытали нечто вроде эйфории от того, что сумели справиться с этим драматическим событием, но последующие недели и месяцы складывались далеко не столь радужно.

Я не сомневалась, что он положит конец этой связи, но понимала, что это займет некоторое время. Слишком мягкий по характеру, он не станет проявлять жестокость к несчастной молодой женщине, которой он, несмотря на ее юность и незащищенность, позволил в себя влюбиться. Он дружил с ее научным руководителем, и, пожелай его любовница, она могла бы изрядно навредить Гаю. Но она его любила. Ей не нужна была его голова на блюде, ей нужно было его сердце. Уверена, что поначалу и он к ней привязался, но чем требовательней она становилась, тем быстрее иссякала его влюбленность. В конце концов страсть выдохлась, сменившись тягостным сознанием вины. Гай пообещал мне порвать с этой женщиной, и я ему поверила, но знала, что сделать это быстро не получится. Многие романы длятся дольше, чем следовало бы, что приносит бывшим влюбленным только лишние мучения. Я догадывалась, что всем нам будет непросто, а мне — особенно, потому что мне досталась пассивная роль. Молча и смиренно ждать.

В это трудное время я допустила одну большую ошибку. Я все рассказала Керри. Я не собиралась посвящать дочь в сложности наших отношений, но вышло так, что она, позвонив, застала меня в совершенно упадническом настроении. Гая не было, он якобы задержался на работе, чтобы дописать статью, — но я знала, что он встречается с ней. После происшествия с машиной прошло уже три месяца, но эта история пока так и не завершилась.

Керри сказала, что собирается к нам на выходные.

— Замечательно… — ответила я, но мой голос дрогнул.

— Мама, что случилось? — тут же всполошилась Керри.

Мне пришлось сделать паузу, чтобы сглотнуть ком в горле. Керри насторожилась.

— А папа дома?

— Нет… — сказала я и неизвестно зачем добавила: — Его дома нет.

— Вы что, опять ссоритесь?

— Опять? — переспросила я и через силу улыбнулась, хотя по щекам у меня катились слезы. Моя Керри, такая юная и уже такая чуткая. Она была помолвлена с молодым ученым по имени Сэтнам, который очень нам нравился. Мы мечтали, чтобы они поженились, но они отговаривались тем, что это невозможно, пока жива бабушка Сэта — чрезвычайно набожная старушка. Мы с Гаем хотели, чтобы они поскорее подарили нам внуков. Мы надеялись, что тогда Керри к нам вернется.

— Ну да, опять, — сказала она. — Помнишь, мы с Сэтом приезжали к вам на праздники? Так вы с вечера пятницы до середины понедельника только и делали, что препирались.

— Неужели? Вы из-за этого так надолго пропали?

— Нет, конечно, — сказала Керри. — Просто работы полно. Но я все равно беспокоюсь.

— А с Адамом ты это не обсуждала?

— Мам, ну я же не идиотка.

Мы — Гай, Керри и я — давно заключили негласный договор: что бы ни случилось, ограждать Адама от неприятностей. Любой ценой.

Подозрение дочери, что мы с ее отцом не ладим, меня удивило. Сама я ничего такого не замечала. Неужели мы с Гаем докатились до того, что не в состоянии скрывать подспудную неприязнь друг к другу?

В то время мы редко виделись с детьми: Адам жил в Манчестере, Керри — в Лидсе. Им обоим за двадцать, успокаивали мы себя; и мы в их годы не слишком баловали родителей вниманием. Они к нам вернутся, твердили мы себе. Вот заведут свои семьи — сразу поймут, как нужны дед с бабкой. Или им захочется перебраться южнее… Или мы выйдем на пенсию… Но мы очень без них скучали. Нам приходилось сдерживаться, чтобы не звонить им слишком часто и не выпытывать в каждом разговоре, когда же они наконец приедут.

Одним словом, я призналась Керри, что у ее отца есть другая женщина. Гай страшно на меня разозлился, и поделом. Но разве моя вина — тот факт, что я посвятила дочь в наши раздоры, — была больше, чем его, завязавшего роман на стороне?

Когда Керри навестила нас в следующий раз, мы откровенно рассказали ей все. Она приехала одна, без Сэтнама. Мы с Гаем сидели за кухонным столом, держались за руки и объясняли, что переживаем трудный период, но хотим, чтобы она знала: не надо нас оберегать.

Мы, как всегда, поинтересовались у Керри, не общалась ли она в последнее время с Адамом.

— Только в «Фейсбуке», — ответила она. И неожиданно добавила: — Помните, что он обычно делал в детстве, если вы ссорились?

— Все пары