Шрифт:
Закладка:
Так что всякое бывало в нашей редакционной жизни. Но вот появившийся недавно заместитель Алексеева Юрий Пухов напечатал большую - почти на полосу - обзорную статью о литературе 30-х годов, скучноватую, но обстоятельную, серьезную. За статью эту, которой газета отмечала приближающееся 40-летие Октябрьской революции, он получил премию. На летучке Рябчиков заливался соловьем: «Юрий Сергеевич Пухов, бесспорно, одаренный, талантливый человек с большим будущим. Проделал он огромную работу…» Вскоре, однако, выяснилось, что работал Пухов в основном с помощью ножниц и клея. В «Комсомольской правде» появилась реплика «Не солидно!», подписанная «Дотошный читатель». В ней путем сопоставления цитат демонстрировалось, что статья Пухова представляет собой плагиат, она «цельностянута». «Оказалось вполне достаточным, - писал Дотошный читатель, - прочитать (без ссылки на источник) макет «Очерка истории русской советской литературы», выпущенный в 1952 году Институтом мировой литературы Академии наук СССР». В последнем абзаце реплики звонкая пощечина отвешивалась «Литературке»: «Важно еще, конечно, найти и газету, публикующую подобные оригинальные работы. Как видно, сделать это иногда возможно».
Позор для газеты был неслыханный - мало того, что напечатан плагиат, так еще собственного сотрудника, к тому же не рядового. На летучке Алексеев пытался вывести своего зама из-под удара (Пухов немедленно заболел и в дальнейшем на разбирательствах отсутствовал), приведя его смехотворные объяснения: «Мы, литературоведы, народ особенный. Мы вынуждены для своей работу накапливать массу разных материалов, выписывая их из чужих трудов». И добавил от себя: «Короче говоря, я его понял так: иной раз забываешь, где свое, где чужое. Это, так сказать, беда профессионального порядка». Не надо, мол, судить об этом строго, дело житейское. Такая оригинальная защита успеха, однако, не имела - подлила масла в огонь…
На летучке и партсобрании разговор не ограничился пуховской историей. Выплеснулось давно накапливавшееся, пошла речь вообще о тех нравах, которые принесла с собой вся эта публика. Вспомнили о том, что Пухов расхвалил книгу своего шефа, а Алексеев отнесся к такому подхалимажу вполне благосклонно. Вспомнили о неопрятной истории, связанной с другим сотрудником алексеевского отдела Туницким: он организовал положительную рецензию на книгу, которая не была выпущена в свет, задержана на выходе, - работая в издательстве, он проталкивал эту книгу, решил порадеть ей и в газете. Вспомнили, что бездарные книги «своих» выдавались за шедевры. Вспомнили, что почти каждый отчет газеты о писательских обсуждениях и собраниях вызывал резкие протесты из-за явной необъективности и недобросовестности.
Что касается Пухова, которого под давлением коллектива пришлось все-таки из газеты выпроводить, то его не выбросили на улицу, не оставили без куска хлеба. Райком хлопотами Кочетова смягчил ему взыскание до выговора без занесения в личное дело, и его пристроили преподавателем в Литературный институт, где он долгие годы учил и воспитывал подрастающую писательскую смену. Тихо, не допустив разбирательства, куда-то сплавили Туницкого…
В кочетовской «Литературке» процветала самая разнузданная групповщина, были отброшены прочь элементарные, обязательные нормы литературной и журналистской этики. Бесстыдство дошло до того, что в газете была напечатана большая хвалебная статья Юрия Жданова (сына сталинского сатрапа) «Третьего не дано!» о кочетовском романе «Братья Ершовы». Друзин и Алексеев решили порадовать своего хворавшего тогда шефа: статья такого автора не могла не греть сердце Кочетова. А то, что какие-то чистюли будут это осуждать, возмущаться, на это наплевать - у «автоматчиков» своя этика…
В последний год Кочетов явно поостыл к газете, реже появлялся в редакции, чаще брал отпуска - то для писания собственных сочинений; то по болезни. Мне тогда казалось, что, поставив на ключевых участках редакции своих людей, точно выдерживающих заданный им курс, перешерстив коллектив, он успокоился - дело катится самоходом в нужном направлении. Правда, в отсутствие Кочетова - и это было заметно - разоблачительный напор ослабевал, агрессивность спадала, словно какой-то невидимый песок попадал в колеса этой вроде бы отлаженной Кочетовым машины. Ни у Алексеева, ни тем более у Друзина, которого в ту пору по-настоящему занимали лишь свои, сугубо личные дела, такой ярости не было.
Сейчас я думаю, что дело было не столько в Кочетове, Друзине, Алексееве, их характерах, а в том, что постепенно снова стала меняться общественная атмосфера в стране. После разгрома так называемой антипартийной группы, когда от руководства партией и государством были отстранены наиболее авторитетные и твердокаменные сталинисты - Молотов, Маленков, Каганович, опять наступила «оттепель», медленно, робко она все-таки брала свое. Усилилась критика культа личности, стали появляться новые материалы о творившихся при Сталине злодеяниях, энергичнее пошла реабилитация. Кочетов и его подручные чувствовали, что ветер меняет направление и уже не с прежней силой дует в их паруса. Это поумерило их бившую через край «боевитость».
Кочетов превратился в фигуру одиозную, он восстановил против себя большинство писателей - негодовали даже вполне благонамеренные, многие демонстративно бойкотировали «Литературку». На летучках и планерках сотрудники международного отдела и отдела внутренней жизни жаловались, что даже их постоянные авторы под разными предлогами отказываются писать для «Литературки», ездить по ее командировкам. Все это было известно на Старой площади. В условиях, когда Хрущев, закрепляя победу над «антипартийной группой», усиливал критику культа, ставленник Суслова и Поликарпова Кочетов становился для них опасен, мог своей агрессивной, демонстративной защитой сталинизма бросить тень на них, подвести их под монастырь - Хрущева они все-таки боялись. Стали поговаривать, что Кочетова будут убирать из газеты, - мавр сделал свое дело и ему пора уходить.
Решил судьбу Кочетова, мне кажется, приближавшийся третий съезд писателей. Он уже откладывался, но больше тянуть с ним было невозможно. А перед съездом надо было что-то делать с «Литературкой». Ее и так уже долбали все, кому не лень, - на каждом писательском собрании, в газетах и журналах, даже вполне умеренных по своей позиции. Не надо было быть пророком, чтобы предвидеть, что на съезде «Литературку» будут разносить, что она станет главным объектом самой жесткой критики
