И они были правы. Я ненавидел их сильно, остро, всей душой. Я ненавидел их так, как только можно ненавидеть других людей. Я желал им зла, мечтал, чтобы они сдохли ужасной смертью.

А потом Костя повесился на спинке кровати.

Прекрасно помню ту ночь. Он долго копошился, рвал простыни, плёл прочную веревку. Я слышал всё это, понимал, что и зачем он делает. Еле сдерживал слёзы, но лежал и молчал. Не было даже мысли позвать кого-нибудь из персонала на помощь. В палате все знали, что он хочет покончить с собой. Все молчали. Мы понятия не имели, что сказать ему, как убедить остаться с нами. Если бы у меня в тот момент было чуть больше смелости, я бы тоже повесился, но такая смерть не для меня, слишком сложная. Я бы не смог.

Он умер, и началось расследование. Его родители, хоть и верили врачам больше, чем собственному ребёнку, подняли на уши всю больницу, затем милицию и прокуратуру. Из сорока пяти человек двадцать семь, включая меня, подтвердили факт насилия и жестокого обращения. Тут и мои родители подтянулись. Ту психбольницу закрыли через несколько месяцев, но об этом я узнал уже из другой клиники, куда меня срочно перевезли родные, как только узнали о случившемся.

Костик спас нас всех.

* * *

Кажется, я отключился. Очнулся прямо на полу в ванной. Отрываю лицо от прохладного кафеля, силюсь подняться.

– Олег, Олег, ответь! – Аля долбится в дверь. – Милый!

Понимаю, что она сейчас откроет замок монеткой и пытаюсь подняться. Бесы, я упал прямо с унитаза.

Голову обносит, у меня не выходит встать даже на четвереньки.

Пытаюсь снова и снова. Я упорный.

А она уже заходит, садится рядом со мной.

– Родной, ты как, тебе плохо? – Её взволнованное личико бледнеет, испуганные глаза часто моргают. Аля трогает мои щёки, словно не веря, что это я перед ней.

– Голова закружилась, – говорю. И зачем-то повторяю: – Голова закружилась. Мне не идёт новое лекарство, всё в порядке.

«Всё в порядке».

Она помогает мне сесть, я подтягиваю штаны, встряхиваю головой, прогоняя наваждение.

– Аля, мне уже лучше, честное слово. – «Честное слово». – Давай я приведу себя в порядок. – Я прошу её выйти.

– Нет уж, я тебе не доверяю. – Она обнимает меня, целует в щёку. – Ты же ничего не задумал плохого? – серьёзно смотрит в глаза.

– Нет, разумеется, нет. – Становится лучше, приступ потихоньку проходит, меня отпускает. – Просто тяжёлые воспоминания. Дай мне минуту.

– Хоть две. – Аля снова целует меня, но уже в другую щёку. – Ты весь ледяной, Олег, тебе не холодно?

Кое-как убеждаю её покинуть ванную и окончательно прихожу в себя под душем. Потом я снова устаиваюсь на диване, а Аля продолжает уборку.

– Олег, ты бы не мог помочь развесить постельное бельё на сушилке? – Она замирает передо мной с тазиком.

– Аля…

Я бы хотел, чтобы она не подходила ко мне какое-то время. Мне очень стыдно за случившееся, я себя ненавижу за то, что так жалок и заставляю её беспокоиться. Хочу забыть о своей слабости, мечтаю, чтобы ничего этого не было. Молю, чтобы она не трогала меня.

– Мне просто так лень, – капризничает она. – Пожалуйста. Я ненавижу развешивать бельё. Вот не поверишь, я лучше перемою три тонны посуды, вычищу пол в подъезде, но не буду развешивать выстиранное.

Я скептически хмурюсь, смотрю на неё:

– Правда? Ты никогда не говорила.

– Ну я старалась показаться идеальной хозяйкой. – Подмигивает. – Меня даже трясёт от перспективы, что придётся это сделать. Пожалуйста, Оле-е-е-е-ег!

Аля смотрит очень жалобно, морщит лоб, поджимает губки.

– Хорошо.

Я поднимаюсь и подхожу, беру из её рук тазик с горой белья. Чувствую частые покалывания на коже затёкших ног и рук, обычное послеобморочное состояние.

– Спасибо. – Она целует меня и убегает в ванную закладывать новую стирку.

«Какая же она глупенькая всё-таки у меня. Не может развесить бельё на сушилке. Это же такая мелочь», – ухмыляюсь я, занимаясь, чем попросили.

– Готово! – Возвращаю ей пустой тазик.

Она прыгает от счастья, глаза горят, обнимает меня за шею:

– Спасибо, большое спасибо! Ты себе не представляешь, как я рада, что ты живёшь со мной, и не вздумай меня за это высмеивать, – грозит пальцем и подмигивает.

Пару минут я обдумываю услышанное, хожу по залу вокруг дивана, потом захожу в спальню, где она вытирает пыль:

– Аль, – говорю, – а давай я теперь всегда буду развешивать бельё?

– Это было бы шикарно. Колоссальное облегчение, – хлопает она в ладоши.

И я понимаю, что мне безумно нравится быть таким важным и необходимым ей в бытовых делах. Нравится быть полезным. Бесы, обитающие в моей голове, это так приятно, когда тебя хвалят. Я снова захожу в спальню через какое-то время:

– Аль, а что тебе ещё не нравится делать по дому? – спрашиваю.

* * *

До Алиных родителей можно добраться либо за рулём в течение четырёх часов, либо поездом за восемь.

Мы едем на машине.

Аля в полный голос подпевает Кэти Перри. Вернее, частенько перекрикивает девушку. У певицы нет никаких шансов: у моей Али кнопки переключения громкости, чем она нагло и пользуется.

Я сижу рядом, рассматривая стены леса, примыкающие с двух сторон к трассе. Едем мы быстро, деревья мелькают, сливаясь, если расслабить зрение, в однородный коричнево-зелёный фон, изредка разбавленный указателями и прочими знаками дорожного движения. Над головой безоблачное голубое небо, позади пыльный раскалённый город, впереди – ужин в кругу семьи.

Алины родители – предприниматели, у них сеть мелких продуктовых магазинчиков по всему поселку. Как я понял, бизнес прибыльный, но очень пыльный, поэтому Алины отец с матерью постарались сделать всё, чтобы дать дочери блестящее образование в большом городе, статус офисного работника, если повезёт – руководителя. Повезло. Или же, что вероятнее, не повезло.

– Не волнуйся, – говорит Аля, – они хорошие.

Пожимаю плечами, отвечаю:

– Я и не думал.

– И не обижайся на них, если что. Ну ты понимаешь.

– Аля, я никогда ни на кого не обижаюсь.

– Им очень хочется с тобой познакомиться. Понимаешь, Дима, он… у него никогда не было времени на подобную поездку. Ну или он просто не хотел.

– Что вероятнее.

– Ты обижаешься?

– Нет, с какой стати?

Всего лишь готовлюсь к очередной выставке.

Рассматривают нас придирчиво, после чего Алин отец, Константин Петрович, говорит, обнимая дочь и протягивая мне руку:

– Ну наконец-то ты поправилась! Хоть на человека стала похожа.

Я пожимаю ему руку и на мгновение прикрываю глаза, понимая, что для кое-кого вечер испорчен. Но, кажется, нет. Аля берёт себя в руки, даже улыбается: