Шрифт:
Закладка:
В первом браке все было совсем не так. Барбара считала приближение месячных временем, когда женское страдание следует превозносить, когда ей должен позволяться дополнительный градус иррациональности в решениях, когда Грэм должен преисполниться чувством вины по самую макушку. Иногда он ловил себя на мысли, что это он вызывает месячные Барбары; что это он порезал ее своим пенисом и вызвал кровотечение. Это всегда было время непредсказуемых реакций и странных обвинений. Милосердно было бы предположить, что разницу между отношением Барбары и Энн следует приписать поколенческим причинам или отличию в восприятии боли, – но Грэм чем дальше, тем меньше был склонен к милосердию.
Когда, пообедав, они вернулись в гостиницу, Грэм выглядел озабоченным; он почти ничего не говорил, пока они пили кофе из маленьких, но массивных чашек с квадратными ручками. Энн не спрашивала, о чем он думает, но предоставила ему выбор.
– Хочешь, пойдем прогуляемся после обеда?
– Нет-нет.
– Книги наши принести?
– Нет-нет.
Он склонился вперед и заглянул в ее чашку, убедившись, что она пуста, а потом встал. Для Грэма это было решительное, почти настойчивое поведение. Они поднялись наверх в спальню, где простыни были натянуты так сильно и разглажены так тщательно, что казались свежепостиранными. В комнате стоял ненавязчивый полумрак: окна и ставни были закрыты. Грэм отворил окно, впустив в номер легкий шум насекомых, далекий звон кухни и фоновое гудение теплого вечереющего дня; ставни он оставил закрытыми. Должно быть, он стоял у окна дольше, чем ему показалось, потому что, когда он обернулся, Энн уже была в постели; одну руку она заложила за голову на подушке, другая машинально прикрывала грудь простыней. Грэм подошел к своей стороне кровати и сел, потом неторопливо разделся. Последним пунктом он снял очки, которые положил на тумбочку рядом с вазой увядающих, по большей части безымянных цветов, которые Энн собрала утром.
Она не была готова к тому, что за этим последовало. Сначала Грэм зарылся в конец постели и резко развел в стороны ее ноги. Потом он стал ее целовать – с очевидной нежностью, но без особого топографического смысла. Удивляться этому не приходилось – он делал так лишь второй раз. Она уже решила, что не очень привлекательно там пахнет, по крайней мере с его точки зрения.
Затем он поднялся и решительно улегся на бок, ожидая, что она поймет его намерение. Она пошла ему навстречу – опять не без удивления: ей казалось, что это ему не то чтобы сильно нравится. Примерно через минуту он снова подвинулся на кровати и вошел в нее, придерживая член рукой, что было необычно, потому что, как правило, он предпочитал, чтобы это делала она. И даже после этого он продолжал ее передвигать – на бок, на живот, наконец, к ее облегчению, на спину – усердно и методично, и за этим просматривался какой-то более глубокий или сложный повод, чем удовольствие. Казалось, что это действие не имеет непосредственного отношения к сексу как таковому, что это некоторое сексуальное резюме. Сделай все, сделай все сейчас; никогда не знаешь, когда шанс на что-нибудь еще, даже на самый простой поцелуй, выпадет снова. Казалось, что смысл его действий примерно таков.
И кончил он тоже иначе. Обычно он зарывался головой глубоко в подушку, одышливо подбираясь к оргазму, но на этот раз он отжался от постели на вытянутых руках и уставился на лицо Энн с серьезностью, в которой угадывалась нота боли. Выражение его лица было одновременно взыскующим и анонимным – как у пограничника, которому она только что вручила свой паспорт.
– Прости, – сказал он, когда его голова рухнула на подушку рядом с ней.
Это было первое произнесенное им слово с тех пор, как они вышли из бара. Он имел в виду – прости, что не вышло, прости за то, что это я, прости, что я попробовал все и мало чего добился. Прости за то, что это я.
– За что, глупый? – Она прикоснулась рукой к его спине и погладила плечо.
– Мне все. А для тебя этого мало. – Но главное – для меня этого мало.
– Глупый. Мне точно так же хорошо, даже без этого.
Это так часто было правдой, что и сейчас почти не ощущалось как ложь. Грэм хмыкнул, вроде бы как удовлетворенно; Энн слегка пошевелилась, чтобы он немного подвинулся; и в этой традиционной позе они и лежали, пока давление на ее мочевой пузырь не стало чрезмерным.
* * *
На следующий день красные мундиры высадились, и погода словно бы сдвинулась в сторону серого спектра. Они поехали обратно в сторону Тулузы, на этот раз по северной дуге. Нефы влажных платанов здесь были более тесные и сопровождали их движение энергичным вжух-вжух. Облупившаяся кора на стволах теперь создавала ощущение запущенности: никчемные деревья.
Подъезжая к южной гряде плато Кос, они увидели указатель на Рокфор-сюр-Сульзон. Сыром они оба не слишком интересовались, но это направление выглядело не хуже любого другого. Они посетили фабрику, врезанную в скалу, где мелкая женщина-тореадор, одетая в три свитера и длинный шерстяной плащ, объяснила им, как вертикальные расщелины в камне поддерживают во всей фабрике постоянную низкую температуру. Ветер и влажность создавали неповторимо идеальные условия для производства голубого сыра, равно как, несомненно, и для отчаянного насморка экскурсоводши.
Оказалось, что смотреть им особенно не на что, поскольку производство сыра – дело сезонное и приехали они чуть позже, чем надо. Даже самого сыра им показать не могли; в качестве компенсации экскурсоводша взяла большой деревянный брусок, вырезанный по точным измерениям шматка рокфора, и продемонстрировала, как заворачивать его в фольгу. Отсутствие каких бы то ни было зрелищ привело Грэма в непоколебимо отличное расположение духа, что поддерживалось устным переводом в исполнении Энн.
– История в том, что тут был один пастух со своей бараниной и был как раз обед. Он сидел в гроте с немножко хлеба и сыра, когда пастушка которая была натурально очень красивая проходила. Молодой пастух забыл свой обед и сделал свое ухаживание молодой пастушке. Было несколько недель позже когда он пошел назад в свой грот и открыл свой сыр весь зеленый и свой хлеб весь зеленый. Но счастливо для нас он дегустировал свой сыр и это
