– Около тысяча трехсотого года. Прямо вот на этой дороге – ну, милях в пятидесяти.

– Какой развратный старикашка этот священник.

– Да, вот кажется, что священники были разгульнее всех. Наверное, потом они могли дать тебе отпущение, чтобы не надо было тащиться в церковь.

– Развратный старикашка.

Мысль о церковном разврате шокировала Энн. Грэм удивлялся: это он был обычно шокирован, когда она мимоходом упоминала о том, как устроен мир. Он продолжил с чувствами собственническими, почти злодейскими:

– Не все поступали так. Некоторые предпочитали мальчиков. Не то чтобы они были голубые или что – хотя, наверное, могли быть голубоватые. Есть много случаев, когда мужчины признаются в чем-нибудь таком: «Когда я был мальчиком, священник уложил меня в постель и использовал меня меж своих бедер, как будто я женщина».

– По-моему, довольно голубое поведение.

– Нет; главная причина, по которой они использовали мальчиков, заключалась в том, что они не хотели подхватить болезни, распространенные среди проституток.

– Вот же пидоры. Надо думать, по их понятиям это все было совершенно нормально?

– Конечно. По их понятиям все было совершенно нормально. Правило про проституток было очень занятное. Сейчас я тебе зачитаю. – Он перевернул несколько страниц. – «Видаль убежден…» – это не священник, а погонщик, но к своему выводу он пришел, расспросив священников о грехах хождения к проституткам… «Видаль убежден в невинности полового акта с проституткой»… бла-бла-бла… «при двух условиях: во-первых, такой акт должен быть оплачен (разумеется, платит мужчина, получает деньги женщина) Во-вторых, означенный акт должен удовлетворить обе стороны».

– Что значит «удовлетворить»? Проститутка должна была кончить или что?

– Не сказано. Не уверен, что они тогда знали про оргазм.

Энн наклонилась к Грэму через поручень своего кресла и провела ступней по его ноге.

– Они всегда знали про оргазм.

– По-моему, про него узнали только в этом веке. Мне казалось, оргазм открыла группа Блумсбери[36]. – Он не то чтобы вполне шутил.

– По-моему, всегда знали.

– Во всяком случае, я не думаю, что «удовлетворить» непременно значит «кончить». Может быть, смысл в том, что клиент не должен наносить вред проститутке или избивать ее, как и убегать, не заплатив.

– Офигительно.

– Конечно, – продолжал Грэм с возрастающим удовольствием, чувствуя, что Энн испытывает все большее отвращение, – скорее всего, это не было похоже на нынешний опыт. В смысле, они не всегда делали это в постели.

– Как и мы, – машинально ответила Энн и сразу же с тревогой осознала, что с Грэмом – всегда в постели; вот с некоторыми другими место действия оказывалось более разнообразным.

Грэм, к счастью, ничего не замечал.

– Вот где это происходило очень часто, – сказал он, бережно раскрывая припасенную подробность, – так это на навозных кучах.

– Навозных кучах? Буэээээ.

– Навозных кучах. Ну, вообще-то, преимущества очевидны. – Грэм придал голосу самый академический тембр. – Они теплые, они удобные, они, скорее всего, пахли не намного хуже, чем взобравшаяся на них пара…

– Прекрати. Хватит, – решительно перебила его Энн, – хватит.

Грэм усмехнулся и снова уставился в книгу. Энн поступила так же, но разговор в ее сознании продолжался. Поднявшееся в ней возмущение ее удивило. Не возмущение чем-то одним – голубыми священниками, циничным отпущением грехов, венерическими болезнями, навозными кучами, – а скоплением всего этого. Когда она сказала, что женщины всегда знали про оргазм, у нее не было на то никаких оснований; ей просто так казалось. Должны были знать, правда же; это, поняла она сейчас, и была единственная опора ее аргумента. Также она всегда полагала, на столь же шатких основаниях, что секс всегда был таким, как сейчас. Конечно, многое изменилось – слава богу, придумали таблетки и спираль, – но секс представлялся ей человеческой константой, чем-то, что никогда не могло не освежать, не радовать. В ее сознании он ассоциировался с чистыми простынями и цветами возле кровати. А между тем не так уж давно, в нескольких милях отсюда, это были навозные кучи и мерзкие старые священники, и вместо цветов у кровати на тебя навешивали сушеную траву. Зачем, думала она, кому-либо могло бы это понадобиться в таких обстоятельствах? Почему они вообще к этому стремились? Она не стала бы. Она вдруг подумала о зубной пасте.

Грэм между тем продолжал читать. Странно, что теперь у него была совершенно одинаковая реакция на любую историческую книжку независимо от ее длины, качества, полезности или цены: она казалась ему одновременно и почти на протяжении одного и того же предложения крайне интересной и крайне скучной.

* * *

От их отпуска оставалось четыре дня в то утро, когда Энн почувствовала, что кожа на ее груди стала стягиваться, почувствовала первый отдаленный приступ боли в районе поясницы. За пикником у широкого спокойного ручья, где вода, глубина которой ни в каком месте не превышала одного фута, равнодушно журчала над жирными камнями, она прошептала Грэму французскую жаргонную фразу, которой когда-то его научила:

– По-моему, скоро высадятся красные мундиры[37].

Грэм держал в правой руке длинный ломоть хлеба, намазанный толстым слоем паштета, а в левой – помидор, от которого он только что откусил; он знал, что сок в это мгновение решает, капнуть ему на штаны, или устремиться к локтю, или, может быть, сделать и то и другое. Поэтому он спросил почти рассеянно:

– Они были замечены только что?

– Да.

– То есть они еще на некотором расстоянии от берега?

– Да.

– Хотя им, разумеется, может способствовать попутный ветер?

– Этого никогда нельзя исключать.

Он кивнул с расчетливым видом, как дилер на предаукционном просмотре, который решает, за какие лоты поведет борьбу. Его отклик на приближение месячных всегда забавлял Энн. Иногда это был длинный опрос с многочисленными вариантами ответов о том, где именно были обнаружены красные мундиры, каков их предполагаемый боевой потенциал, долгую ли кампанию планирует их экспедиционный корпус и так далее. Иногда он встречал новость с крайней серьезностью, будто она сообщала, что ей надо лечь в больницу. Изредка они приводили его в игриво-сексуальное расположение духа, и, хотя он не бросался затаскивать ее в постель – этого он никогда не делал, – на ободрение реагировал живее, чем обычно.

Для Грэма вся эта тема была жгуче интересной, потому что он столкнулся с ней всего четыре года назад и никакого сексуального подтекста раньше не видел. К сексу во время месячных он по-прежнему относился с непоколебимой осторожностью; он даже признался, уклончиво и стыдливо, что от самой мысли об этом ему хочется надеть галоши. Но всегда живо откликался, когда Энн намекала ему, что позволить себе торопливое удовольствие перед занавесом – это почти священный