не только ужасную «оболочку», они заполняли его «варварским» содержимым. В их повседневную диету входило мясо, им вменялось в вину, что они денно и нощно убивают и поглощают плоть (коров, лошадей, свиней, кур), превращаясь таким образом в диких и агрессивных зверей. Масло и сыр тоже казались японцам отвратительными — как на вкус, так и на запах. Обвиняли европейцев и в том, что они пьют «белую кровь» (молоко). В то же самое время европейцы не ели риса — основу рациона «культурного» человека.

Письменность европейцев тоже казалась ужасной. При ее виде одному автору приходила в голову вереница гусей в небе, другой — Синоноя Тоин (1810—1867) — находил, что общие очертания букв напоминают змей или комаров; их прямые линии похожи на собачьи клыки, округлые линии

После того как Хвостов и Давыдов в 1806—1807 гг. напали на поселения на Сахалине и Курильских островах и сожгли их, сёгунат проникся к России стойкой неприязнью и недоверием. Несмотря на то что впоследствии русские упорно убеждали японских чиновников, что Хвостов с Давыдовым действовали без приказания российского правительства (что было, похоже, чистой правдой), им не верили, поскольку японские чиновники исходили из убеждения, что офицер на службе государя не может действовать без инструкции и по своему произволу. Впрочем, такое государство, в котором военные могут своевольничать таким образом, тоже не прибавляло уважения и доверия.

В 1853 г. в заливе возле Эдо появилась американская флотилия коммодора Перри, которая потребовала открытия японских портов для торговли. На изображениях американского коммодора Перри, которому первому из европейцев удалось подписать с правительством сёгуната договор о дружбе, он и его подчиненные предстают в виде чудовищ, воинственные намерения которых не вызывают сомнения. Алые и толстые губы, оскаленные зубы, длиннющие носы и волосяной покров на лице свидетельствуют о звериной (варварской) природе этих существ. Таковы были американцы в Японии, но и в своей стране они производили впечатление не намного лучше.

Японцы впервые подробно познакомились с американцами на их родине в 1860 г., когда туда была отправлена официальная миссия сёгуната. Главной «претензией» к американцам с японской стороны явилось то, что те не соблюдают правил церемониально-телесного поведения, направленных на поддержание социальной и гендерной иерархии. Все американцы одевались одинаково, и даже президент не выделялся своим костюмом. Американцы разговаривали между собой в присутствии более высокопоставленного человека (в Японии при появлении такого лица в помещении воцарялась мертвая тишина). Американцы не простирались ниц перед человеком более высокого положения — им было достаточно приподнять шляпу. Они лезли к членам посольства со своими «потными» рукопожатиями. Шумный прием, который устроил мэр Сан-Франциско, напоминал не чинную церемонию

серьезных государственных мужей, а заурядную пьянку в дрянной забегаловке Эдо. А заседание конгресса было больше всего похоже не на собрание уважающих себя людей, а на рыбный базар. Мужчины целовали женщинам руки, жены не семенили вслед за мужьями, а шли вровень. В частных домах женщины сидя развлекали японских гостей, а хозяин находился в постоянном движении, входил и выходил, отдавая распоряжения слугам. Уморительные танцы, при которых мужчина и женщина касаются (находятся в объятиях) друг друга, нарушали представления о необходимости соблюдать гендерную дистанцию и вызывали смех своей нелепостью. Японским представлениям о социальном порядке соответствовало, пожалуй, только положение негров.

«Демократическая» Америка, разумеется, являла собой крайний пример «неправильного» понимания социальных ролей и отсутствия почтительности. Но и в других европейских странах дело все равно обстояло похожим образом. Попавшие в Петербург японские моряки после осмотра конного памятника Петру I с нескрываемым удивлением и осуждением отмечали: «Гуляющие, проходя мимо, смотрят на него, не замечая, даже не сгибают поясницу»122. Из этого следовал непреложный вывод: европейцы не уважают старших в той степени, как это следует, а ведь социальная недифференциро-ванность, закрепленная на уровне телесного поведения, есть главный показатель хаоса и варварства.

В период Токугава отношение японцев к современным китайцам было в целом тоже отрицательным. Такому отношению способствовало крушение Минской династии (1644 г.) и приход к власти маньчжурской династии Цинов, которую японцы не считали китайской, т. е. это государство не расценивалось японцами как «цивилизованное». Япония не имела (и не желала иметь) с ним официальных отношений и опасалась агрессии со стороны «диких» маньчжурских племен.

Таким образом, в умах происходил огромный переворот: современный Китай, служивший для Японии в течение многих веков культурным донором, объявлялся Японии неровней. Для доказательства этого тезиса могли приводиться следующие доводы: в Японии, в отличие от Китая, не наблюдается смены правящей династии (еще легендарный китайский император Яо передал трон не своему сыну, а простолюдину Шуню, которого он избрал за его добродетели); в Японии господствуют «прямота», «простота», «природная естественность», а Китай чересчур изощрен, что свидетельствует об «испорченности»; в противовес «чувствительным» японцам китайцы чересчур «рационалистичны»; японская система фонетической письменности превосходит сложное иероглифическое письмо; Япония — страна древних синтоистских божеств, а потому ее территория осенена особой благодатью; нынешние обитатели Китая утратили прежние «культурные» умения (например, в каллиграфии).

Нельзя сказать, что в более ранних произведениях невозможно встретить похожие аргументы. Так, Китабатакэ Тика-фуса (1293—1354) с восхищением говорил о непрерывности японской династии еще в XIV веке, а знаменитый драматург Дзэами (1363?—1443?) сочинил пьесу, в которой утверждал, что японские стихи превосходят китайские123, но все-таки подобные трудно поддающиеся проверке рассуждения получают широкое бытование только в XVIII — первой половине XIX в. В особенности это касается ученых школы Кокугаку (Национальное учение), твердивших о порочности китайской мысли, провоцирующей беспорядки и мятежи. Неурядицы в самой современной Японии эти ученые объясняли почти исключительно тем, что в древнюю и «неиспорченную» страну Ямато пришло порочное «китайское учение»124.

Нативистская школа Кокугаку была далеко не самой влиятельной в Японии того времени. Позиции сторонников «китайской науки» (кангаку) были безусловно прочнее, китайские древние классические тексты имели огромную авторитетность. Тем не менее представление о том, что нынешний Китай не имеет ничего общего с Китаем древним, пустило глубокие корни и разделялось практически всеми. В связи с этим все больше мыслителей называли «Срединной страной» или же «Поднебесной» саму Японию.

Неприятие современных «китайцев» было настолько велико, что в XIX в. японцы смертельно обижались на распространенное в Европе убеждение, что японцы и китайцы происходят из одного корня. Капитан В. М. Головнин писал: «Японцы даже гнушаются и