Шрифт:
Закладка:
Вольфа раздражала, помимо прочего, беспечность студентов, которые “со своей стороны совершенно веселы, как будто вели себя совершенно добропорядочно”. Причина, по-видимому, в том, что юноши не понимали разницы между собой и вольными немецкими буршами. Долгами в Марбурге трудно было кого-то удивить. Морозов приводит, скажем, указ гессенского ландграфа от 1746 года, предписывавший, “чтобы никто, будь то христианин или еврей” не выдавал студентам ссуду больше чем на пять талеров без соизволения родителей или опекунов и чтобы владельцы кофеен, бильярдных, аптекари и прочие не отпускали им ничего в кредит. В противном случае власти снимали с себя всякую ответственность. Собственно, по буршевской этике долг перед трактирщиком, ремесленником, а особенно ростовщиком вообще не принимался всерьез. Давать деньги в рост единоверцу считалось зазорным, ссудные кассы держали либо евреи (по отношению к которым никаких моральных запретов, в общем, не существовало), либо плохие, безнравственные христиане, которых тоже сам Бог велит обмануть. Особенность положения Ломоносова и его товарищей заключалась в том, что по их долгам отвечали другие: Вольф и Петербургская академия. Они не могли просто так покинуть Марбург, оставив с носом Рименшнейдера и Вираха.
О беспокойстве, вызванном этой историей в Петербурге, свидетельствует “особое мнение”, поданное в Академическую канцелярию академиком Христианом Гольдбахом, который предлагал немедленно доложить о случившемся императрице, “дабы избегнуть могущих быть неприятностей”. Но ни Корф, ни Шумахер его не поддержали, так как студенты, судя по документам, еще не превысили лимит отведенных для них средств[35], и потом, на рассмотрение дела в Кабинете Ее Величества уйдет время, а студенты тем временем останутся в Марбурге и наделают новых долгов. Так что лучше поскорее отправить их во Фрейберг. Шумахер не желал привлекать внимания верховной власти к своим собственным делам, в частности к сомнительной практике “резервирования” средств на будущие путешествия в Англию, Францию и Голландию (с использованием этого резерва на текущие нужды академии). Что касается Корфа, то на него могли подействовать свидетельства все-таки успешного обучения студентов – в первую очередь Ломоносова.
15 октября 1738 года, наконец, ушел в Петербург первый “специмен” (контрольное сочинение студента) “Образчик знания физики: о превращении твердого тела в жидкое, зависящем от движения предсуществующей жидкости”[36]. Автором этой работы был Ломоносов. В марте следующего года он послал на родину второе сочинение по физике. То была “Диссертация физическая о различии смешанных тел, состоящем в сцеплении корпускул, которую упражнения ради написал Михаил Ломоносов, математики и философии студент в 1739 года марте месяце”[37].
Эти работы свидетельствуют о хорошем усвоении идей Вольфа и представляют собой попытку самостоятельного, хотя и осторожного развития этих идей. Разумеется, оба “специмена” носят скорее спекулятивно-рационалистический характер, следов самостоятельной экспериментальной работы в них мало, – да и странно было бы пока ожидать иного. Ломоносову импонировала склонность учителя к построению простых, зримых, логичных моделей, и он перенял эту склонность.
В первой работе он объясняет твердое состояние тел “скрепленностью” (связанным состоянием) составляющих их корпускул, а жидкое (что в то время означало также “газообразное”) – разобщенностью корпускул. При растворении под механическим воздействием движения свободных корпускул “предсуществующей жидкости” (то есть растворителя) связи между корпускулами разрушаются. (Проблем растворения Ломоносов касается и в своих зрелых работах.) Вторая работа – попытка связного построения собственной “корпускулярной теории”. Что заставляет корпускулы, мельчайшие частицы вещества, сцепляться между собой? В то время в мировой науке шел спор между картезианцами, последователями Декарта, считавшими, что “никакое тело не может двигать другое, если само не движется”, и ньютонианцами, верившими в существование притяжения. Вольф принадлежал к числу картезианцев. Другими словами, он считал, что движение может быть передано лишь через механическое воздействие. Этому ошибочному догмату, унаследованному от учителя, Ломоносов остался верен до конца жизни, и с учетом этого положения строилась вся его картина мира. Поэтому Ломоносов объяснил скрепление частиц так: между корпускулами находится “жидкая нечувствительная материя”, которая выталкивается из мест механического соприкосновения корпускул. В результате образуется избыточная плотность этой “жидкой материи” рядом с этими точками соприкосновения, и вот эта-то материя, согласно закону Бойля – Мариотта, давит на корпускулы и прижимает их друг к другу.
Работы были написаны вольфовским “математическим методом”. Вот как это выглядело.
Определение I
§ 1. Корпускулы – сущности сложные, недоступные сами по себе наблюдению, то есть настолько малые, что совершенно ускользают от взора.
Присовокупление I
§ 2. Так как основание того, что свойственно природным телам, нужно искать в качестве корпускул и способе их взаимного расположения (Космология, § 33), то и основание различия, наблюдаемого в их сцеплении, надо искать в них же.
Присовокупление II
§ 3. Корпускулы совершенно недоступны для зрения (§ 1), поэтому свойства их и способ взаимного расположения должно исследовать при помощи рассуждения.
Определение II
§ 4. Корпускулы, имеющие основанием своего сложения элементы, называются первичными.
Определение III
§ 5. Корпускулы, имеющие основание своего сложения в других, меньших, чем они, корпускулах, называются вторичными.
(“Физическая диссертация…”; перевод Б. Меншуткина)
Этот второй “специмен” в Петербурге был дан на рецензию самому яркому из плеяды молодых немецких ученых, сформировавшихся в России – в Петербурге. Отзыв оказался благоприятен. Так началось заочное общение двух великих людей – заочное, потому что в 1736 году, когда Ломоносов был в Петербурге, молодого профессора Эйлера он вряд ли видел (тот был тяжело болен), а пять лет спустя Эйлер и Ломоносов разминулись лишь на несколько месяцев: первый уехал из России в Германию, второй вернулся из Германии в Россию; в 1766 году пожилой и полуслепой Эйлер принял приглашение Екатерины II и провел остаток жизни на берегах Невы, но Ломоносова уже не было в живых.
Зато посланный одновременно с первым “специменом” перевод оды Фенелона не произвел на петербургских академиков (не знавших, по большей части, русского языка) никакого впечатления. Впрочем, при всей формальной революционности этого произведения (впервые в русской поэзии написанного правильным силлабо-тоническим стихом) и его литературных достоинствах, оно должно было, в первую очередь, продемонстрировать успехи Ломоносова во французском языке. Сам Вольф оценивал эти успехи скептически: “Во французском языке они, сколько судить могу, не сильно преуспели, ибо учитель не хотел их наставлять, пока они не заплатят по счету, они же, чтобы сберечь деньги, оставили эти занятия”. Ломоносов свободно читал по-французски, но, видимо, не писал и не говорил: в то время это было еще не обязательно. Французский стал языком светской жизни лишь в последней трети XVIII века, а для общения с коллегами по Академии наук достаточно было немецкого.
Рейзер тоже послал “специмен”, а Виноградов – нет. 4 апреля Вольф пишет: “Студенты Рейзер и Ломоносов ведут себя добропорядочно, также живут в добром между собой согласии, и есть добрая надежда, что на их обучение деньги не зря были употреблены. Господин Ломоносов также обнаруживает более мягкости во нраве, чем прежде. Что же делать с господином Виноградовым, не ведаю. Про доставление обоих первых Specimina я несколько раз договаривался с ним, и он обещал мне принести их, однако же он этого не сделал. И я уж не верю, что он может нечто написать. Он любитель безделья и беспорядочной жизни. Я постоянно в опасении пребываю, чтобы он не попал в переделку какую-нибудь или не подвергся академическому взысканию…”
Ломоносов действительно жил теперь
