Увы, у меня в самом деле не было никакой военной специальности. Я знал морское дело, плавал боцманом, но там в таких людях пока не нуждались. Что же делать?

Чем больше я думал об Испании, где уже лилась кровь республиканцев, тем больше мне хотелось туда попасть. Но как это сделать?

При «Союзе возвращения на родину» существовали разные самодеятельные кружки: хоровой, драматический, хореографический, а также производственного профиля, например кружок по изучению двигателей внутреннего сгорания. Я записался туда, чтобы овладеть профессией шофера. «Это та специальность, — думал я, — которая наверняка пригодится в Испании. Да и в любой стране».

Меня только беспокоила одна мысль: пока овладею шоферской специальностью, в Испании может все окончиться. Однако дальнейшие события показали, что это предположение не оправдалось.

С жаром взялся за изучение автомобильного дела. Учеба подвигалась довольно быстро. В овладении знаниями мне в некоторой мере помогало то, что, ночуя в гараже у Николая и помогая ему ухаживать за машинами, я немного познакомился с мотором, принципами его действия, уже знал, как включать зажигание, как действует тормозная система, что такое богатая и бедная смесь, каково назначение коленчатого вала, карбюратора, радиатора и т. д.

Одним из первых в Испанию отправился дирижер хорового кружка — некий Глиноедский Владимир Конотантинович, русский по национальности. В прошлом он был офицером-артиллеристом. А на артиллеристов был большой спрос.

Завидовали мы ему страшно. Нам хотелось присоединиться к нему, но оставались пока только при своем желании.

Глиноедского я хорошо знал. Мне частенько доводилось с ним спать на одной койке в мансарде трехэтажного дома, который нанимал «Союз возвращения».

Глиноедский был высокий широкоплечий человек, в седой головой и ровным пробором посередине. Очень спокойный, уравновешенный, немного медлительный. Но когда он разучивал новые песни, дирижировал, то совершенно преображался, как-то даже молодел...

Кстати, он меня вовлек в свой хор, где уже насчитывалось около сорока человек. Прослушав однажды мой голос, Владимир Константинович нашел, что у меня «почти мокрый» баритон и вполне приличный музыкальный слух...

Мы начали выступать по радио, в клубах. За организацию хора Глиноедский бесплатно питался в столовой «Союза возвращения». Я, став поваром, подкладывал ему побольше вкусных кусков из вторых блюд... Он смущенно отказывался, говорил, что сыт уже по горло и что вообще у него больной желудок, и ему вредно много есть...

У него не было в Париже семьи. Жил бобылем. Был совершенно нетребователен в быту. Его, например, вполне устраивала мансарда, где он жил и где лежали кипы каких-то старых газет и журналов, покрытых пылью. Свою далеко не комфортабельную обитель он иронически называл «мансардаком». Он был военным человеком до мозга костей. Отличался оригинальным складом ума, мышлением. Любил помечтать. Лежа со мной на койке, он как-то мне сказал:

— Семен, человек всегда должен мечтать. И не только мечтать, но и бороться за воплощение мечты. Счастье прежде всего в осуществленной мечте. Вот есть такое известное выражение «строить воздушные замки». Это, прежде всего, значит мечтать...

Глиноедский был начитан, превосходно знал несколько языков. Он и мне советовал их изучать. Когда мы однажды улеглись спать, он сказал:

— Это, Семен, не только средство общения с людьми. Оно помогает жить. Раз ты очутился за границей — овладевай языками. Общение с людьми, говорил индийский философ Рабиндранат Тагор, — лучшее средство от всех печалей. Если ты знаешь два языка — ты становишься вдвое мудрее. Ну, а если четыре, пять?.. Да, между прочим, мне сказали, что ты еще записался в драматический кружок при нашем Союзе? Ты что, любишь театр?

— Не только записался, но даже уже и сыграл роль в одной пьесе, Владимир Константинович. Театр всегда мне нравился...

Глиноедский приподнялся на локте и посмотрел на меня внимательно.

— В какой же пьесе и кого ты играл, Семен?

— В пьесе Горького «На дне». Помните, есть такая. Там есть барон, опустившийся на самое человеческое дно, Сатин, Андрей Клещ, Пепел Васька и другие жильцы ночлежки, которую содержит Костылев. Я играл роль Васьки Пепла...

— Ну и как? Удалась тебе эта роль?

— Ничего. Зрители аплодировали. Конечно, не мне лично, а всем исполнителям. Особенно спившемуся барону. Его играл Пьер...

Глиноедский опять лег, замолчал. Потом раздумчиво сказал, вздохнув:

— Да, символично получается. Мы все тоже как будто на дне теперь очутились, бежав из России, покинув родину. Но, я думаю, мы все же вернемся домой.

Сейчас он, как я уже сказал, ехал одним из первых волонтеров в Испанию. Ехал под новым именем — Хулио Хименеса Орге[5]. Ехал потому, что считал, что с фашизмом нужно бороться везде, где бы он ни заявил о себе. «Ибо это исчадие зла, враг всех народов, в том числе и русского».

Глиноедский говорил, что, покинув родину, он совершил «дичайшую, непростительную ошибку».

— Ведь большевикам, Красной Армии тоже нужны были артиллеристы. Я мог быть им полезен как опытный военный.

Кроме Глиноедского, на Пиренейский полуостров ехали и другие, кто имел военную специальность. В частности, я посодействовал отправке в Испанию своему хорошему товарищу, у которого тоже не раз ночевал, спасаясь от полицейского ока, уже упомянутому Алексею Николаевичу Кочеткову, ранее проживавшему с родными в Латвии. Во Франции он учился в каком-то институте и ухитрился овладеть военной специальностью, будучи студентом.

Другим я помогал, а вот сам пока никак не мог добиться, чтобы попасть в число волонтеров, уезжавших в Испанию. Почти каждый день я видел Васю Ковалева, смотрел на него умоляющими глазами, но о моей отправке он пока ничего не говорил. Лишь изредка осведомлялся, нахмурив лоб:

— Ну, как идут занятия?

— Хорошо! Скоро смогу самостоятельно водить машину.

— Давай, давай! Водители там нужны будут...

Прошел месяц. Я сдал экзамен на право вождения автомобиля. Пришел сообщить об этой радости Василию Ковалеву. Он выслушал, пожал мне руку и сказал:

— В свою очередь могу тебя обрадовать, Чебан. Готовься к отъезду. Будет создана группа, которую ты возглавишь. Когда ехать, сообщу дополнительно...

Наконец в один из июльских дней 1936 года Ковалев меня вызвал к себе и спросил:

— Ну как? Ты готов? Завтра отправляешься!

Нужно ли говорить, что эти слова прозвучали для меня как музыка. Я об этом