С того самого вечера и вплоть до окончания Мишкиной практики (а оставалось ему ещё две недели) Кеша на работу не выходил. В цехе этому только порадовались, а Маша сказала, что папа приболел — давление поднялось, температура, и покашливает. Врач сказал лежать пару недель как минимум, а там будет видно. Мишка посочувствовал, а в душе ликовал — встречаться со стариком на работе после всего случившегося не хотелось, а с другой стороны, так или иначе, а контакт с ним налаживать всё равно придётся — у него уже были на Машу серьёзные планы.

Ещё на втором свидании, когда намёрзшись, они согревались горячей бурдой «кофе с молоком» и пирожными в «Шоколаднице», Маша, в ответ на его вопрос о здоровье папы, сама заговорила о Кеше.

— Он мой приёмный отец, но он мне как родной. Я очень его люблю. Он удочерил меня, когда я была ещё младенцем, и так меня любит, и столько для меня сделал.

— Удивительно, — сказал Мишка. — Но я почему-то так и подумал — уж больно вы не похожи, да и по датам, по возрасту что-то не сходится.

— Да там такая романтическая история была. Папа сам толком никогда не рассказывал, но я так, по отдельным его проговоркам всё в цельную картину и собрала. Понимаешь, мой отец, — тут она поправилась, — биологический отец и Кеша — они дружили, воевали вместе, а потом служили вместе, где-то на севере. Кеша, он очень сильно любил мою маму, а она вышла замуж за моего отца. Но они всё время, всю жизнь были рядом, а потом, когда в пятьдесят третьем отец погиб — там что-то случилось у них на полигоне, какая-то авария, Кеша забрал к себе и маму, и меня, а я только родилась тогда. А потом мама умерла — это очень быстро случилось, и я её почти не помню, и Кеша меня вырастил, и он мой папа. Кеша говорит, что я просто копия мамы. Только вот фотографий почему-то нет. Совсем нет. При переездах все потерялись.

— Скажи, а почему у него Галич на плёнках, Солженицын и в тоже время Сталин на стене?

— Понимаешь, папа говорит, что время было очень сложное, что многие пострадали и безвинно, он и сам пострадал, только никогда не рассказывает деталей, он вообще не разговорчивый. А многие, говорит, были действительно врагами. И без Сталина, говорит, мы бы войну не выиграли. Сложно всё это.

Мама расстаралась вовсю. Впервые её внезапно выросший сын пригласил девушку домой, познакомиться — это и радовало, и тревожило, и, увы, указывало на собственный возраст. Чтобы визит не выглядел просмотром невесты, был подобран повод — отметить 23е февраля, и ничего, что до него было ещё пару дней, и ничего, что никто из присутствующих к армии не имел и очень старался не иметь ни малейшего отношения — всё равно праздник. Квартира была надраена, стол уставлен дефицитными закусками, а фирменное мамино блюдо «пастуший пирог» вышло таким подрумяненным и вкусным, что оставить свободное место в переполненных животах на фирменный же мамин «Наполеон» было трудно, но все справились. Разговор и за столом, и после был самый светский — все старательно избегали каких-либо скользких тем и всё больше налегали на историю семьи, на недавно прочитанные книги и кулинарию. Узнав, якобы только сегодня, что Машин отец воевал, папа залез в свой бар и передал для него подарок — бутылку какого-то редкого молдавского коньяка, привезённого из командировки. Маша помогала убирать со стола, рвалась помочь ещё и помыть посуду, но папа строго заявил, что дело это мужское, чем вызвал бурное мамино веселье, и за что ему потом пришлось долго отдуваться у раковины. А когда всё закончилось, и Мишка одевался, чтобы проводить гостью, папа подмигнул, показал большой палец и украдкой сунул ему трёшку на такси.

Вернулся Мишка поздно — они с Машей ещё долго гуляли вокруг её дома, болтали, целовались в остро пахнущем краской подъезде. Родители ещё не легли, в спальне горел свет, и Мишка сквозь неплотно закрытую дверь хорошо слышал их разговор.

— А хороша девчонка, красавица, — басил отец.

— Хороша Маша да не ваша, — смеялась мать. — Губу закатай, ловелас старый. Ишь как глазки замаслились.

— Да я то что — я за Мишку рад. Да и умненькая — с ней не просто придётся. Но какая яркая семитская красота, — всё не мог успокоиться отец. — Эти удлинённые глаза, а волосы какие… а представляешь, мать, какие внуки красивые у нас будут?

— Да ну тебя, старый, — сердилась она. — Какие внуки. Им обоим ещё учиться и учиться, институты заканчивать.

4

По случаю завершения практики было принято выставляться, и Мишка нарушать цеховую традицию не собирался, тем более что практика, наверняка, была не последней. Ещё днём они вдвоём с Саньком пролезли через дыру в заводском заборе, купили несколько бутылок водки, полбатона варёной колбасы, хлеб и тем же путём протащили всё это в цех. Ближе к концу рабочего дня он пригласил в закуток на слесарном участке, где обычно такие события и отмечались, своего «основного» — кряжистого армянина Рудика, позвал Санька и, конечно, мастера — Матвея. Тот глянул на часы — до окончания смены оставалось меньше получаса, и махнул рукой — приду. Остальных приглашать было не надо — кто хотел, тот и пришёл. Когда выпили, покурили и стали потихоньку расходится, Мишка потянул за рукав Кострова, бригадира слесарей, в чьей бригаде и работал Кеша, — пожилого, но крепкого и авторитетного. Слесарь он был отменный, мужик солидный, к его мнению прислушивались во всех спорах и даже привлекали третейским судьёй при мелких внутренних конфликтах в цехе.

— Сан Саныч, а правда, что Кеша воевал и после войны ещё в армии долго служил, и наград боевых много у него?

Костров посмотрел нетрезво и зло.

— Это кто тебе такое напел? Воевал… Служил… Да, он, сука, всю жизнь вохровцем был, вертухаем. Зэков охранял. И войну там же пересидел и только после смерти Усатого, то ли сам уволился, то ли выперли его. После этого на завод и пришёл… Орденоносец…

Надоевший февраль, даже в последний свой, лишний, високосный день, ещё никак не обещал завтрашней весны. Было мерзко и сыро, резкий, порывистый ветер с Невы швырял в лицо ошмётки мокрого снега. Все уже разъехались, и лишь Мишка, пропустив свой автобус, стоял, прислонившись к промёрзшему гранитному парапету напротив освещённой качающимся фонарём заводской проходной, курил, зажигая сигареты одну от другой, в голове было пусто, и лишь крутилась и крутилась, как на склеенной в кольцо магнитофонной плёнке, строчка из песни, которую он и слушал в комнате у старика, когда вошла Маша.

«И сынок мой по тому, по снежочку провожает вертухаеву дочку».

Трёхголосая фуга

— Не кощунствуй, Бах, — говорит Бог.

— А ты дослушай, Бог, — говорит Бах.

— Ты дослушай!

А. Галич

Поезда метро в этой части города идут не под землёй и не по ней. Да и есть ли там земля? — асфальт, бетон, стальные решётки и чугунные люки, из-под которых, как из адского подземелья, вырывается горячий и остро пахнущий пар поджидающих новых грешников котлов. Даже редкие чахлые деревья растут здесь, кажется, пробившись сквозь камень прямо оттуда — из тех дьявольских глубин, и каждое из них для того и сковано у основания ажурной металлической решёткой, чтобы не выскочило, не вырвалось наружу во весь свой немыслимый рост и не пошло чудить, круша всё так тщательно выстроенное, выстраданное и изуродованное людьми. По рельсам, поднятым ввысь на мощных двутавровых опорах, усеянных ржавыми заклёпками, поезда с шипением и воем несутся над улицей, в двух стальных лестничных пролётах над ползущими внизу машинами, над пешеходами, которые научились не вздрагивать и не втягивать с ужасом головы в плечи, а привычно прерывать разговор и молча дожидаться, пока грохочущее и лязгающее чудовище не отъедет подальше, чтобы возобновить его с той же фразы. Над их головами переплетения рельс, проводов, загаженных балок, между которыми шныряют закопчённые