пятачке, сооружённом из трёх, стоящих буквой «П» скамеек и самодельного стола — единственном месте, где на участке разрешалось курить (на что и рабочие, и начальство не обращали внимания и курили, где вздумается) сидели двое молодых «подручных». Подручные были в цеховой табели о рангах низшими существами, и на них даже какая-нибудь окончательно спившаяся «тётя Маша», моющая туалеты, смотрела свысока. Шли на такую работу по доброй воле, как правило, только «лимитчики» — молодые, здоровые деревенские парни, удравшие из родных мест или не вернувшиеся туда после отбывания срока в армии и мечтающие хоть как-то, но зацепиться, укорениться в большом городе — сбежать от однообразного и беспросветного деревенского быта. Получали они «лимитную», временную городскую прописку, жили в общежитиях, искали городских невест и, конечно, старались надолго в подручных не задерживаться. Те, кто посмышлёнее, перенимали специальность и сами становились станочниками — «основными», те, кто поумнее, поступали в институты, и лишь самые бестолковые и ленивые оставались подручными пожизненно. В этот раз Матвей застал в курилке представителей двух разных классов подручных: один — молоденький, невысокого ростика, весь какой-то по-есенински мягкий, округлый молодой паренёк, с волнистым русым чубом и плавной чуть замедленной речью, звался Саньком и был подручным с большого расточного станка. По каким-то медицинским показаниям он избежал армии и свалил из своей дальней алтайской деревушки в город. Парнишка был милый, добрый и абсолютно, непроходимо невежественный. Вторым в курилке был Мишка — студент третьего курса института, загнанный в цех на обязательную месячную практику (ещё один источник дешёвой рабочей силы для завода). Днём он учился, а вечером работал подручным на огромном, привезённом ещё после войны, по репарациям из Германии, карусельном станке. Это была уже не первая его практика, работу он знал и как от неё увильнуть — тоже. Матвей не пошёл к курилке напрямую по пролёту, а обошёл кругом и тихонько подошёл со спины, чтобы послушать, о чём идёт беседа. Говорили, конечно, о женщинах.

— Я вот как представлю, что они ещё и срут — так и всё, не могу с ними ни целоваться, ни обниматься. Я тут давеча кино смотрел — французское, так там мужик бабу в жопу целовал — так я чуть прямо в кинотеатре не сблевал — она ж может перед этим на горшке сидела, а он её… тьфу, — искренне возмущался мягким, округлым говорком Санька.

— А может она после душ приняла? Подмылась? — Мишка говорил без внешней издёвки, но чувствовалось, как он веселится внутри и явно подначивает простоватого паренька, вынуждая его всё больше раскрываться.

— Ну, не знаю. Все равно противно, — Санёк серьёзно пытался разобраться в важном для него вопросе, и ему было не до шуток.

— А как ты думаешь — ей не противно твой хер сосать? Ты ж перед этим поссать ходил, а когда ты мылся, так она ж не знает, — забросил Мишка следующую наживку.

— Да ты чё. Я с этими сосками вообще дел не имею! Я только с чистыми девушками встречаться хочу. (Тут Матвею стало понятно, что парень ещё девственник) Девушка должна блюсти себя, не тронутой быть. Я бы ни в жисть не женился не на целке. Это что же — в неё кто-то уже свой хер до меня засовывал? Да кому она такая нужна!

Матвей не удержался и громко хрюкнул — оба паренька испуганно вскочили.

— Вольно, Казановы. Почему не у станков? Делать нехрен?

— Что вы, Матвей Сергеевич, просто перекур, — стал выкручиваться бойкий Мишка. — А дальше у меня там работы…

— Да ладно, не свисти. Я уже посмотрел — ты корпус цилиндра закрепил и теперь минимум на три часа свободен, пока твой «основной» черновую обдирку сделает, — он строго посмотрел на Мишку.

— Местный?

— То есть? — не понял тот.

— Ну, ты ленинградец?

— Ааа… Да, а что?

— Город знаешь?

— Конечно. А в чем дело-то? — встревожился студент, подозревая какой-то подвох.

— Ну, вот и отлично. Пойдём. Тебе есть особое поручение, а ты Дон Жуан Алтайский (тут уже Мишка не удержался и фыркнул), — повернулся Матвей к Саньку, который пытался тихо улизнуть, пока мастер разбирался с Мишкой. — Бери метлу — и вперёд! Весь пролёт от начала и до конца, чтоб блестел как… ну, ты в курсе. Чтоб чистый был, как девичья жопа после душа, — и сам засмеялся.

Санька уныло побрёл за метлой, а Матвей повёл Мишку на слесарный участок. Кеша так и стоял, в той же позе у верстака, слегка покачиваясь в полусне. Умение спать стоя Матвей замечал уже не раз и, как правило, у мужиков бывалых, отсидевших, каких на заводе было немало.

— Видишь вот этого старпера?

— Кешу, что ли? Ну, вижу.

— Так вот твоя задача отвезти его домой, доставить до места — только не вздумай бросить где-то по дороге и даже у дверей квартиры не оставляй. Заведи внутрь. Укладывать в постель не обязательно и сказку на ночь можешь не рассказывать. Потом вернёшься, доложишь об исполнении, и я тебя отпущу домой. Понятно?

— Понятно, — обрадовался студент, быстро сообразив, что выиграет пол рабочего дня. — А адрес?

— Адрес и пропуск я сейчас тебе выпишу. Деньги на транспорт есть?

— У меня студенческий проездной, — честно признался тот.

— Только ты с ним, с пьяным в метро не иди. Не пустят вас, менты остановят, замучаешься объяснять, и неприятностей можно огрести. Поверху добирайтесь. До Финляндского любым автобусом, а там трамваем. Он где-то на Гражданке живёт. Я пока схожу за пропусками в табельную, а ты переодень его в раздевалке.

— Я? — спрошено это было таким тоном, что Матвей понял: настаивать не надо, и они вдвоём, разбудив и высвободив из тисков, повели покачивающегося и безмолвного Кешу переодеваться.

Пока они стаскивали с него рабочую куртку и напяливали мятую, пахнущую потом рубашку, старик пришёл в себя и молча, но с интересом смотрел, что с ним делают. А когда стали стаскивать штаны — мерзко, меленько захихикал. Бледное, тощее стариковское тело, обвисшая кожа, ноги в голубых венозных прожилках и жёваные сатиновые семейные трусы, вызвали у Мишки такое отвращение, что он уж было решил совсем отказаться от поручения, и будь, что будет — ну, напишет ему мастер плохую характеристику, не выгонят же, в конце концов, из института за это. Чуткий Матвей, которому и самому было противно раздевать старика, уловил его настроение и опередил:

— Сделаешь всё как надо — завтра на смену можешь не выходить — выпишу оплаченный отгул. Но сегодня вернись и доложи, что всё прошло нормально. Договорились? — и, получив в ответ хмурый кивок согласия, потряс старика за плечо. — Иннокентий, вы меня слышите? — тот смотрел на него мутноватыми бледно-голубыми глазами и молчал.

— Вот это — Михаил. Он отведёт вас домой. Понятно? — Старик даже не моргнул. Матвей плюнул и пошёл в табельную. У проходной он выдал Мишке его пропуск, бумажку с адресом и довольный тем, что успешно разобрался с непредвиденной проблемой, заторопился обратно в цех.

2

Февраль стоял мягкий, но к вечеру подморозило, и вчерашний снег похрустывал и недобро скрипел под ногами. Автобусная остановка была рядом, нужный номер подошёл быстро и промёрзнуть они не успели. В автобусе старик молчал, сидел насупившись и не спал. А когда на Финляндском вокзале пересели на трамвай, который по Мишкиным расчётам и должен был привезти их прямо к Кешиному дому, сначала беззвучно задремал, прикрыв лицо сползшей на нос армейской ушанкой, но вскоре проснулся и начал сначала ворочаться на промёрзшем сидении, потом озираться по сторонам и, наконец, обратил внимание на своего спутника.

— А ты кто?

Мишка, как только мог, чётко и вежливо, стараясь не сбиться и держаться на «Вы», говоря старику прямо в ухо, объяснил, кто он и зачем трясётся рядом с ним, на жёсткой трамвайной скамейке, стараясь высмотреть через продышанные, протаянные им полыньи в покрытом намёрзшей коркой оконном стекле нужную остановку. Старик не мигая смотрел на него заслезившимися, ничего не выражающими глазками. Потом, вдруг, что-то внутри у него щёлкнуло, мутная шторка упала, взор стал осмысленным, и глумливая улыбка впервые за вечер раздвинула бледные вялые губы.

— Жидёнок… Ты? Живой… Не… врёшь, не можешь ты быть живой… Я ж тебя сам… Лично…

Пассажиров в трамвае было немного, но несколько всё ж обернулись. Мишке было наплевать и на зрителей,