обеспечим на полную катушку. Золотые руки не смеют оставаться без дела. Правда, сейчас у всех на заводе работы мало, но мы это выправим, уверяю тебя. Скоро пойдет настоящая работа. Ты купишь свою лодку и, надеюсь, пригласишь меня на рыбалку.

Крючков. Зачем же спешить, Петр Григорьевич, пусть все идет своим чередом. Знаете поговорку? Где бы ни работать, лишь бы не работать. Вот мы и освоим этот метод под руководством автора, решившего нас перевоспитать.

Автор. Не чувствую энтузиазма, Сергей. Ты перевоспитываешься с иронией. Я же являюсь принципиальным сторонником реалистического метода отражения действительности. Всем ясно, что русский умелец Сергей Крючков перевоспитался лишь на бумаге, от этого проистекает двойная неправда: первая — в искусстве, вторая — в реальной жизни. Очень легко предаваться перевоспитанию на бумаге, в жизни этот процесс куда сложнее. Поэтому вы вправе считать мой пламенный монолог непроизнесенным. Действие продолжается по законам действительности, а я — обратно в свой безмолвный авторский угол.

Пономаренко. Ох, Крючков. Ты неисправим. Твоя беда в том, что ты слишком хорошо знаешь наши законы. Но я тебя заверяю: придется тебе побегать ради собственного благополучия. Я тебе отказываю. Крючков (пишет резолюцию на заявлении). Получай свои бумаги и подавай на нас в суд. Пусть я проиграю это дело, но с музыкой. Мы возьмем себе лучшего адвоката, мы будем защищаться от твоего благополучия. А если ты передумаешь, Крючков, мы тебя не возьмем обратно. У меня все.

Крючков (многозначительно). Я не передумаю. До свидания. (Уходит.)

Пономаренко (в сторону автора). Прокурор на меня давно зубы точит. Ведь все это мы незаконно делаем. И комиссия наша, по сути, на граня закона существует. Есть кодекс законов о труде — КЗОТ, там сказано четко: подал заявление, тридцать дней — и ты свободен. Но мы хотим разобраться с каждым случаем, нам важно знать каждую причину, чтобы потом анализировать все это. Наша комиссия общественная, она кодексом не предусмотрена, так и существуем в непредусмотренном виде. Но если мы установим причины, нам легче будет избежать последствий. Вы не подумайте, у нас текучесть снижается. Если бы нам до конца года сдать три детских садика, мы вообще были бы на коне. Что, товарищи, на этом заканчиваем?

Члены комиссии покидают кабинет. Пономаренко и автор остаются одни.

Пономаренко. Честно сказать, трудно стало с людьми работать. С металлом работать становится все легче — вон сколько станков наизобретали, а с людьми труднее. Человек становится все более неподатливым. Эх, брошу все, пойду к генеральному директору, попрошусь на металл. Буду снимать стружку с обечаек. Я понимаю, времена меняются. И люди сейчас другие. У Крючкова своя гордость, я его уважаю. Но мне с ним трудно. Возможно, он меня перерос. А что делать? Положение, прямо скажем, безвыходное. Мне как-то мой старый товарищ, начальник цеха, жаловался: «Рабочие стали капризные, требовательные». А я ему говорю: «Петя, — его тоже Петей зовут, — рабочий класс у нас один, у меня других рабочих для тебя нету, придется тебе работать с теми рабочими, которые есть в наличии». Умом я это понимаю, а вот сердцем… Так и тянет иной раз кулаком по столу хлопнуть. Я знаю, что вы скажете: ностальгия по кулаку, кулак-де, отжил свое. Но где выход? В доброте? Проиграйте вариант доброты, сами увидите, что получится. Я с Крючковым держался жестко. Пусть мы с ним сейчас не сошлись, но, я уверен, он одумается, он вернется к нам. Он оптимист. Там ему не дадут такой работы, какая ему по душе. А мы показали, что ценим его. Так что я не считаю это дело проигранным. Это уже не первый сигнал из инструментального корпуса, придется поговорить с ними по-серьезному. А к нам народ хороший идет. Каждый день десятки писем. Вот хоть это. Послушайте (достает из папки письмо, читает):

«Уважаемая дирекция!

Пишут вам воины Заполярья. Этой осенью мы заканчиваем срочную службу, очень много слышали, читали в газетах, журналах о вашем городе, о новостройке, об „Атоммаше“. Как комсомольцы, мы хотим принять участие в этой гигантской стройке, хотим попробовать свои силы и энергию.

Просим вас ознакомить нас подробно с вашим предприятием, где мы можем приложить свой труд, условия поступления на работу.

С уважением группа воинов-комсомольцев: мл. сержант Моравский, мл. сержант Коробейников, рядовой Титов и многие др.»

Правда, здорово? Это же от души написано. А вот такие, как Крючков, портят нам радужную картину. Это точно.

Автор безмолвствует в своем углу.

17

— Хорошо, я расскажу вам, чем все это кончилось, но с одним условием: вы не задаете никаких вопросов. Я устала от вопросительных знаков, расставленных вдоль всей моей судьбы. Одно неосторожное слово — и я умолкаю. Не оттого, что я такая своевольная. Мне хочется хоть немного побыть в собственной шкуре. Так трудно, когда вокруг тебя нескончаемое окружение. Нас в комнате пятеро: Галя, Лида, Люба черненькая, Люба беленькая и я. Пять голосов, пять причесок, пять запахов, пять гримас по-моему, этого более чем достаточно. Правда, Лида сейчас в отпуску, но это мало что меняет.

Вы не подумайте, будто я какая-нибудь ущербная. Я красивая, мне все говорят. На автобусе до работы доехала — с тремя могу познакомиться. По лабораторному корпусу прошла с этажа на этаж — еще двое предлагают свои услуги. Но мне от этого никакой радости, потому что Глеб высчитал мое будущее по машине, это вам не кофейная гуща.

Мне тесно от людей. Я хочу быть одна.

Но, увы, это невозможно, во всяком случае в текущем веке — так объявила Глебова машина.

Вот, слушайте. Нас сейчас 269 миллионов. Каждому требуется по комнате, это как минимум. В каждой комнате по 14 квадратных метров, тоже как минимум. Значит 269 миллионов комнат множим на 14 метров, тут уже пошли миллиарды, но Глебова машина управляется с ними