Вот видите! Вы же благополучный человек. Квартира есть, зарплата высокая — при чем тут беспорядок? Нет, я вас не отпускаю. Только по суду. Расскажете на суде, какой вы есть благополучный и гладкий. Пусть закон на вашей стороне и вы это знаете, пусть у меня шансов один процент, что вас не отпустят. Но все равно — суд. Пусть в суде тоже узнают, какие благополучные люди от нас бегут. Построили себе карьеру на «Атоммаше» — и дальше бежать. Я даже знаю, куда вы бежите. Сказать? Вы бежите в «Южстальконструкцию». (Переходит на «ты», с иронией). И сколько же тебе там обещали, многоуважаемый товарищ Крючков?

Крючков (невозмутимо). Гарантированных триста, но я рассчитываю выработать четыреста.

Член комиссии. Я тоже получаю двести рублей и никуда не бегу.

Крючков. Видимо, вы двести рублей и стоите, больше вам не предлагают.

2-й член комиссии. Типичное рвачество.

Крючков (взрывается, не теряя, однако, чувства собственного достоинства). По-вашему, я рвач? Так я вам скажу, кто я такой. Я рабочий. Я лекальщик. Вам не надо объяснять, что это такое. Я рабочий высшей квалификации эпохи НТР. Я «сотку» кожей чувствую. Я тоже мог бы стать синим воротничком, родители меня в институт тянули, а Иван Спиридонович на уроках труда меня разглядел: «У тебя, говорит, золотые руки, такие руки, говорит, два раза в сто лет рождаются. Ты будешь руками думать и руками кормиться». Я пошел на завод, в инструментальный цех, учился только своему делу. У меня уже пять лет пятый разряд, и руки мои еще 25 лет будут чуткими. Я в Курске работал, все имел — квартиру, триста рублей с гаком. Прочел в газете про «Атоммаш», загорелся, все бросил. А теперь не выдержал.

Пономаренко (не теряя задора). А зубы стиснуть ты не мог?

Крючков. Так зачем, скажите, непрерывно жить со стиснутыми зубами? Что у нас сейчас: война? Недород? У нас сейчас мирное время. Я же не от работы бегу, от работы я еще никогда не бегал, мне чем труднее, тем интереснее. Я бегу от безделья. Утром прихожу в цех, а работы мне нет, два часа сижу ожидаю, полдня ожидаю, когда мне работу дадут. Заняться, конечно, можно. Козла забивать, как многие, но я как-то не приучился.

Член комиссии. А ты требуй работы.

Крючков. Почему я должен ее требовать? Что я — безработный? Я рабочий. Мое дело работу исполнять. А начальников надо мной вон сколько, ниже меня никого нет, все наверху. Я их работу делать не умею, сам бы тогда сидел в начальниках и поучал бы подчиненных: ты сам работу ищи. А я буду лишь зарплату получать.

Пономаренко. Вы в каком цехе, Крючков?

Крючков. В инструментальном корпусе.

Пономаренко. Давайте мы вас в первый корпус переведем.

Крючков. Там точно такая же картина. Скоро вы и оттуда заявления получите.

Пономаренко. Огорчили вы нас, Крючков. Руки у вас золотые, это верно, такие руки дороже стоят, тоже верно. Но я огорчен, Крючков, сильно огорчен. И оттого мне горько, что вы у нас такой благополучный.

Крючков. Вы ошибаетесь. Я вовсе не считаю себя благополучным. Мне еще детей надо вырастить и ремесло им передать. Я мечтаю много хорошего инструмента сделать, дом на берегу реки построить. А вот бездельничать я не хочу и не умею, вы уж извините.

Автор (выскакивает из своего тихого угла). Нет уж, не извиняю. То есть, конечно это вы меня извините, а я вас извинять не желаю. Я долго молчал, пока герои изливались передо мной, диктовали свою волю, не давая слово молвить. Сидел на совещаниях, читал письма, слушал исповеди, я хотел понять ваши души, хотел узнать, чем вы живы. Куда мы движемся? На чем стоим? Ради этого я перестал принадлежать себе и принадлежал только вам. Вот почему я молчал и не вмешивался, даже если видел, что совершается ошибка. Я хотел создать объективную систему наблюдения. Не знаю, насколько мне это удалось. В литературе всякая объективная система имеет право на субъективность. Но точно знаю: сто страниц молчания — это чересчур. Тут никакой автор не выдержит. Не могу молчать. Теперь вы меня послушайте, я тоже имею право на свой монолог. Внимание, я обращаюсь к вам, мои герои. К вам, Сергей Петрович Крючков. Вы великий лекальщик, и я знаю, вы еще докажете это, прославите не только себя, но и свой завод. И вы, Петр Григорьевич Пономаренко, великий кадровик. Я восхищен вами обоими. Так кто же из вас прав? Я заявляю ответственно: вы оба правы. И не надо вам спорить. Вам вообще не о чем спорить. Вы оба молодые, красивые. Петр Пономаренко красив идеологической красотой, у Крючкова красота нравственная, рабочая. Так что же делать? Чья красота сильнее? Вот что я вам скажу, ребята. Посмотрите вы друг на друга, улыбнитесь один другому. Вы же общее дело делаете. Красота у вас разная, а дело-то одно. И нет у нас другого дела. Ведь мы воспитаны, мы живем в атмосфере уважительных отношений между людьми. А вам вообще нечего делить. Сергей Крючков, ты срочно должен перевоспитаться. Задумано — сделано. Силой своей авторской власти объявляю: ты уже перевоспитался, Сергей, в тебе проснулась общественная жилка. Заяви об этом публично перед членами уважаемой увольнительной комиссии, которые тоже уважают себя и, несмотря на жертву, пришли сюда в надежде перевоспитать тебя. Ты осознал, Сергей, свои прегрешения?

Крючков. Хорошо. Уважаемые члены увольнительной комиссии, вы меня здесь убедили. Беру свое заявление обратно. Остаюсь на заводе и ничего не буду делать, только выколачивать работу для самого себя. Отдайте мое заявление, Петр Григорьевич, пойду обрадую свою жену Клаву. Не будем вспоминать об этом прискорбном эпизоде. Хотел я лодку моторную купить, гори она синим пламенем.

Пономаренко. Зачем же так, Сергей? Никто тебя ущемлять не собирается. Мы тут тоже погорячились слегка, так ты не обессудь. Партия неуклонно повышает рост благосостояния советского народа, а народ это мы с тобой и есть. Так что ты свои четыре сотни получишь, мы тебя работой