Шрифт:
Закладка:
— Иначе как ты, проснувшись, поймешь, что их столько же, сколько было вчера? Вот, смотри: шесть, семь, восемь…
Видишь, как умна и образованна была моя мама? Она всегда могла объяснить, зачем мне чему-то учиться. Как-то она даже говорила, что хотела стать учительницей, как миссионеры, которые учили ее саму.
Потом мама села на стул перед туалетным столиком, и я стала смотреть, как она снимает одежду и украшения. Она сняла золотой браслет, затем нефритовые сережки. Заметив, что я на нее смотрю, мама протянула мне серьги на ладони.
— Когда-нибудь они станут твоими, — мрачно сказала она.
Я кивнула.
— И все это тоже, — мама похлопала по своей шкатулке.
Я снова кивнула.
— Увидев тебя в дорогих украшениях, люди подумают, что и слово твое дорогого стоит.
Я кивнула еще раз.
— Но тебе самой нельзя так думать, никогда, — добавила она.
И я покачала головой.
Она улеглась в кровать, в которой мы спали вдвоем, и убрала у меня волосы с лица. Я смотрела на нее, а она пела мне песенку о маленькой шаловливой мышке, которая украла масло из лампы. Помнишь? Я пела ее тебе. Только в ту ночь я уснула, так и не дослушав ее до конца.
Мне снилось все, что я увидела за день. Рыба, которая плакала и пела песню о мышке, и светловолосая девочка, примерявшая роскошные французские туфельки, и мамины волосы, которые я перебирала пальцами, пока не поняла, что это не волосы, а вышивка и украшения. И сама мама, причесывающаяся, сидя за туалетным столиком, и кричащая прямо в лицо своему отражению:
— Дважды вторая! Дважды вторая!
Хотя это могло быть и явью.
Когда я проснулась на следующее утро, ее уже не было. Я подумала, что она тихо выскользнула из постели, чтобы выйти на лестницу, как накануне. Открыв дверь, я выглянула, но увидела только слуг, убиравших ночные вазы. Тогда я вернулась в комнату, села и стала ожидать ее возвращения. Потом раздался знакомый звон — динь-динь-динь! И прислуга принесла две тарелки сен до янг, ты его ела, такой соленый суп на соевом молоке, его еще продают в «Фонтанном дворике» по выходным. В прошлый раз Клео самостоятельно съела целую миску и не пролила ни капли.
В общем, в то утро мне совсем не хотелось супа.
— Где моя мама? — потребовала я ответа.
Служанка не ответила, только озадаченно оглядела комнату. И поставила обе тарелки на стол.
— Ешь давай, а то остынет, — буркнула она и быстро вышла из комнаты.
Я не притронулась к еде, и она остыла. Я подождала, потом потеряла терпение и начала плакать, совсем немножко. В моем горле как будто рос комок, и я ждала маму, чтобы избавиться от него, выплакаться и рассказать, как долго мне пришлось ждать.
Потом я решила, что когда она вернется, я покажу ей остывший суп и потребую английского печенья — не меньше трех штук, — чтобы вернуть хорошее настроение. И я подождала еще. Я опрокинула тарелку, и суп разлился большой лужей. Потом, встав на стул, сама достала коробку с печеньем. А мамы все не было.
Пришла служанка, чтобы забрать миски. Она посмотрела на лужу и опять окинула комнату взглядом.
— Только посмотри, что ты наделала! — отругала она меня.
И снова быстро ушла, закрыв дверь, которую я тут же открыла. Служанка уже говорила с управляющей. Потом обе бросились вниз по лестнице, а я выскочила на площадку, чтобы посмотреть, как они спускаются. Тут снизу донеслись громкие голоса, захлопали двери, люди стали выскакивать из комнат.
Най-Най, моя бабушка, медленно поднималась по лестнице, слушая взволнованно тараторящую служанку. Она была не из тех бабушек, что гладят внучек по голове, называя красавицами. Ей, старшей в доме, подчинялись все остальные женщины. Меня же, самую младшую, Най-Най замечала, только когда хотела отчитать. Я опрометью бросилась обратно в комнату и в страхе снова села на кровать. Надвигалась беда, и это я уже знала наверняка.
Я заплакала сразу, едва они открыли дверь.
— Где твоя мать? — спрашивала Най-Най снова и снова. — Когда она ушла? Что она взяла с собой? За ней кто-то приходил?
Что может маленькая девочка ответить на такие вопросы? Вот и я только качала головой и плакала.
— Она не ушла! — кричала я. — Она еще здесь! Здесь!
Внезапно кто-то еще ворвался в комнату. Уже не помню кто — я смотрела лишь на руку этой женщины, с которой свисали, словно лошадиный хвост, отрезанные мамины волосы. Я закричала. Конечно, я закричала от ужаса, будто передо мной держали мамину голову.
Дальше я почти ничего не помню. Разве то, что все очень нервничали и перешептывались. А мой отец очень сердился. Он пришел в нашу комнату и стал открывать ящики маминого шкафа, шкатулку с драгоценностями. Все было на месте. Отец молча сел и сурово посмотрел на меня, словно я в чем-то провинилась.
— Куда она пошла? — спросил он.
Я была очень послушной девочкой и попыталась придумать ответ. На Чжецзянскую дорогу? В храм Чэнхуанмяо? К рыбному прилавку возле Малых Восточных ворот? В кинотеатр?
Я не выходила из комнаты целых три дня. Просто сидела там и ждала маму. Правда, за мной никто и не приходил. Служанка молча приносила мне еду, да я ни о чем и не спрашивала.
На четвертый день я сама спустилась вниз. Я говорила тебе, что мама везде носила меня на руках, поэтому ноги у меня были слабыми, а в тот день и того слабее. Наверное, от страха: я боялась того, что могла увидеть.
И вот что я скажу: все оказалось еще хуже, чем я представляла себе. На двери висели траурные ленты, и я без расспросов поняла, что они означают. Поняла, но отказалась поверить. Поэтому подошла к девушке, которая стирала наше белье, и спросила, кто умер.
— Как ты можешь даже спрашивать об этом! — воскликнула девушка.
Тогда я подошла к Старой тетушке, только что приехавшей к нам, и она велела:
Больше ни слова об этом!
Через неделю или даже раньше меня отправили на остров Чунминдао — в дом младшего брата моего отца и двух его жен, Старой тетушки и Новой тетушки. Это место находилось в двух часах езды на катере от Шанхая, в устье реки
