Шрифт:
Закладка:
Мы оплачиваем счет, и я покупаю сыр у продавца за стойкой. Он отрезает его от квадратного бруска и заворачивает в газету. Как только мы оказываемся на улице, Ник уходит вперед, в то время как мы с Кэт немного отстаем.
«Я слышала о танцах прошлой ночью, – говорит она, идя рядом со мной. – Ник сказал, что это было великолепно».
Не самое лучшее воспоминание. «Жаль, что вы не пришли».
«Черт возьми, вы еще так молоды. Можете легко гулять допоздна. Кроме того, мне тоже пришлось кое-куда побегать».
Мы оба смеемся. В походе быстро учишься решать проблемы с пищеварением.
Город уже проснулся, и нам приходится петлять среди машин, чтобы перейти дорогу. Мы проходим мимо большого здания, снаружи которого на холостом ходу стоят машины скорой помощи.
«Мне нужно заглянуть в одну из этих испанских клиник, – говорит Кэт. – Пройти обследование».
«Что-то не так?»
Мимо нас проезжает машина скорой помощи с громкой и пронзительной сиреной и поворачивает в сторону больницы.
«Кишечник не в порядке, – говорит Кэт, когда сирена затихает. – Впрочем, он не доставляет мне особого беспокойства».
«Хотите зайти сюда? – я указываю на красный крест, нарисованный над дверями. – Я пойду с вами».
«О нет, мой мальчик, спешить некуда. Я была на приеме у специалиста в Лондоне».
«Все в порядке?»
«Представь, сижу я в его кабинете, и вот он входит, вешает рентгеновский снимок и восклицает: “Господи! Только взгляните!” И я думаю про себя: “Ну-ка посмотрим, что там”, а потом вспоминаю, что мы смотрим на снимок моего кишечника».
«Звучит не особо вдохновляюще», – говорю я. Работая в больнице, начинаешь понимать, что то, что доставляет удовольствие врачу – интересные случаи, – вовсе не доставляет удовольствия пациенту.
«Он сказал, что все ужасно. “Нам придется вас положить и удалить весь ваш толстый кишечник”. А я рассмеялась. “Так дело не пойдет – сказала я. – Вы приятный человек, вы мне даже нравитесь. Вы забавный. Но кишки я вам свои не отдам”. Так что я ушла и сохранила их. Время от времени они капризничают, но в конце концов боль проходит. Я не могу представить, что у меня не будет кишечника, – она потирает свой живот, улыбаясь. – Знаешь, я трепетно отношусь к своему телу. Даже несмотря на то, что оно, кажется, трещит по швам».
Тротуар заканчивается четырьмя многополосными дорогами, сходящимися в кольцевую развязку. «Фиаты», «фольксвагены» и крошечные белые фургончики со свистом проносятся по кругу. Здесь нет ни пешеходного перехода, ни светофора. Желтая стрелка на почтовом ящике указывает прямо вперед.
Мы видим, как Ник бежит туда. Он находит просвет в потоке машин, пользуется им, добирается до кольцевой развязки, где его чуть не сбивает водитель мопеда, который в последнюю секунду сворачивает, подрезает красный «фиат» и мчится прочь.
«Боже милостивый», – восклицает Кэт, прикрывая рот рукой.
Он перебегает на другую сторону, его рюкзак подпрыгивает вверх-вниз. Какое-то мгновение мы не можем разглядеть его в потоке машин, а затем он оказывается на тротуаре, наклонившись вперед. Он выглядит так, словно его тошнит. Наконец он выпрямляется и машет нам рукой.
Мы переходим ничуть не лучше него. Вокруг меня визжат шины. Проносятся размытые изображения: сердитые лица за ветровыми стеклами, бамперами, номерными знаками, улыбающийся ребенок в автокресле. Мир гудит, издает звуковые сигналы и пахнет выхлопными газами. Не помню, чтобы я хоть раз в жизни бегал так быстро.
«Боже мой, – восклицает Кэт, когда мы снова готовы идти. – Это чуть не прикончило меня».
«Ха, – говорит Ник, – вот уж точно хлебнули мы действительности».
Машины проносятся мимо. Менее четырех месяцев назад я так же спешил. Та жизнь кажется мне теперь такой чужой, такой далекой.
Я не могу дождаться возвращения в поля, где единственный звук – это шум ветра.
«Сюда», – Ник указывает направо.
Здания исчезают, на улицах становится меньше народу, и вскоре мы выходим за пределы города на окраину, где идем мимо мусорных свалок и старых фабрик с кирпичными трубами, разбитыми окнами и ржавыми металлическими крышами. Ник ускоряется до тех пор, пока мы не теряем его из виду.
Я остаюсь с Кэт. Она идет тихо и неторопливо, и мне приходится прикладывать сознательное усилие, чтобы замедлить шаг. Я нахожу занятной ту мысль, что среди большого числа встреченных мною паломников она единственная, кому довелось поработать в области медицины. Шла по тому пути, которого я желал, а теперь убегаю от него. По моему опыту, с медсестрами в любом случае разговаривать лучше, чем с врачами. Через некоторое время я вынужден задать вопрос.
«Я вроде как зашел в тупик, – говорю я. Она кивает. – Я собирался поступить в медицинскую школу, но теперь я не так уверен. И я тут подумал, что встретил человека из мира медицины таким неожиданным образом».
Она смеется: «Да, конечно».
«Почему медицина?»
Она смотрит вперед и улыбается.
«Я стала медсестрой, потому что думала, что хочу помогать людям, – улыбка исчезает. – Но потом я поняла, – она замолкает. – Я поняла, что стала ею потому, что все, чего я когда-либо действительно хотела, – это быть любимой».
Я сбит с толку. Такая откровенность со мной – незнакомцем. Не говоря уже о том, что в нашей профессии не каждый день слышишь слово на букву «Л». С другой стороны, такого понятия, как нормальный разговор, на Камино не существует.
Скоро мы оставляем фабрики позади. Дорога сужается и превращается в гравийную дорожку, затем в пыльную тропу. Доносятся только звуки далекого уличного движения.
«И вы нашли ее? – наконец спрашиваю я. – Я имею в виду любовь».
«Не там, где думала, – говорит она. – Я люблю своих пациентов, и они любят меня в ответ. Но любовь должна исходить изнутри. В первую очередь мы должны полюбить себя».
Два паломника – мужчина и женщина – проходят мимо нас, изнемогая от жары. Мы быстро обмениваемся holas [36].
«А кино, – говорю я. – Как вы там оказались?»
«Я как бы плюхнулась в него, правда, – она на мгновение задумывается. – Начнем с того, что я стажировалась в Африке».
«В Африке?»
«Ты бы удивился, узнав, что мне приходится делать на работе. Ко мне идут со всеми проблемами – от депрессии и герпеса до серьезных травм. Все эти киношники такие уставшие, такие переутомленные,
