Шрифт:
Закладка:
Снаружи проезжает машина, свет фар отражается в окне. Тени скользят по стене. Чувствуя грусть и немного одиночество, я думаю о Сью и Розанджеле, и когда мне кажется, что я просто закрываю глаза, Лоик легонько тормошит меня. На улице уже светло.
«Извини, что разбудил тебя, – говорит он, – но я хотел попрощаться».
«Нет, нет, – говорю я, моргая, прогоняя сон. – Рад, что ты это сделал». Я встаю, пошатываясь. «Я буду скучать по тебе, Лоик».
Он кивает. «Я надеюсь, ты приедешь в Париж. Я буду очень рад видеть тебя своим гостем».
«Обязательно, – говорю я, мой голос слегка срывается. – Обязательно».
Я замечаю его рюкзак на полу, мои вещи лежат сверху. На нем надет мой рюкзак.
«Лоик».
Он качает головой.
«Я хочу быть уверенным, что у тебя есть нормальный рюкзак».
«О боже, – я крепко обнимаю его. – Спасибо».
Он отступает назад, кладет руки мне на плечи и улыбается.
«Никаких больше подделок, mon ami».
«Mon ami».
Он подходит к двери, поворачивается ко мне. Он явно хочет еще что-то сказать. Я жду.
«Я совершил много ошибок в своей жизни, – наконец говорит он. – Все, чем я поделился с тобой, основано на моем личном опыте. Я был предвзят, и ты должен это понимать. Дело в том, что когда ты любишь кого-то, ты хочешь, чтобы у него все было идеально. Даже боль. А вот чего ты хочешь избежать, так это ненужной боли у этого человека. Вот что я подразумеваю под идеалом».
Я начинаю что-то говорить, но он отмахивается от меня. Некоторое время усмехается.
«Я желаю тебе идеального Камино».
Он выходит за дверь. Я слышу его шаги на лестнице, затем вижу его в окно – моя старая подделка под Lowe Alpine подпрыгивает вверх-вниз на его плечах.
День двадцать первый
Два шоссе, разделенные широким участком коричневой травы, тянутся мимо сухих, бесплодных полей и уходят за горизонт, как параллельные линии, которые на расстоянии становятся ближе, но никогда не соединяются. Они направляются на запад. Мой рюкзак кажется тяжелым, а футболка влажной от пота.
Я тащусь по обочине одного из шоссе, один, если не считать редких грузовиков. Они мерцают на жаре, становятся громче и больше, а затем проносятся мимо с порывом горячего воздуха. Иногда я машу рукой. Иногда водитель нажимает на клаксон. Шум расходится рябью и повисает в воздухе до тех пор, пока грузовик снова не превращается в пятнышко.
Я следую по желтым стрелкам, нарисованным на дорожных знаках и технических столбах. Через дорогу от шоссе стоит каменный памятник в форме стройной пирамиды со скамейкой перед ним. Он белый, высотой с меня.
Этот регион называется Месета, сказал мне один немецкий паломник. Начинается в Бургосе, заканчивается в Леоне. Страна Смерти. Эта область Испании, где выращивают кукурузу, расположена на высоте девятисот метров над уровнем моря.
«Это суровый край, – сказал он. – Здесь девять месяцев длится зима и три месяца – ад». Он смолк и повторил это снова: «Ад».
«Дайте угадаю, – сказал я. – Мы попали в эти три месяца?»
Он кивнул: «Здесь, на этой земле, человек может найти себя».
Я пью теплую воду с привкусом пластика из своей бутылки и немного отдыхаю на скамейке. Мемориальная доска на памятнике гласит, что местная комарка построила специальную дорогу для паломников длиной в тридцать шесть километров. Сухая грунтовая дорожка шириной около десяти футов, обсаженная небольшими голыми деревьями, начинается у подножия памятника и ведет в сторону от шоссе.
После кремации моего отца я сидел в его квартире, окруженный коробками и мешками для мусора. Я был здесь всего лишь второй раз в жизни. Первый визит был кратким. На этот раз у меня была определенная цель. Здесь было все, что он накопил за свою жизнь. У меня была неделя, чтобы все это выбросить.
Я наткнулся на лист бумаги с именами и номерами телефонов. Сверху обычными чернилами было написано: «В случае смерти звоните».
В случае смерти.
Я сжал список в руке и плюхнулся на его кровать. Был серый, пасмурный день. Мимо прогрохотал поезд. У кого-то внизу был включен телевизор, и я услышал музыку. Она проникала сквозь полы, заполняла стены, плыла из окон.
Однажды я разговаривал с ним по телефону: я сидел на теплой кухне и собирался забраться в постель к Сью, а он на другом конце города говорил, что его должны повторно госпитализировать.
«От их лечения мне становится хуже, – сказал он. Затем, как ребенок, спросил: – Когда мне станет лучше?»
Я хранил молчание, никогда не упоминая о смерти, никогда не спрашивая, как он справлялся с болью, с химиотерапией, хотел ли он когда-нибудь, чтобы его кто-нибудь обнял, когда он лежал один в темноте, пока его тело пожирало само себя. Я боялся сближаться с ним, боялся чувствовать. Я боялся стольких вещей.
Маленькая желтая стрелка у основания памятника указывает путь. Именно тогда я понимаю, что не слишком задумывался о том, кто их рисует. Обо всех тех безымянных добровольцах, выполняющих эту работу на протяжении столетий – о тех, без кого паломники заблудились бы. Я бы заблудился. Это меня поражает. Как раз в тот момент, когда ты думаешь, что ты одинок, ты начинаешь понимать, что это не так.
Мои потрескавшиеся губы болят и имеют солоноватый привкус, когда я провожу по ним языком. Высоко в небе реактивный самолет оставляет за собой ленивый белый след. На небе ни облачка, и щуриться на солнце больно. Сколько времени потребуется самолету, чтобы пересечь этот участок? Наверное, несколько минут. У меня же это занимает дни.
Я впитываю этот момент. Грязь, бесплодные поля, жара, широко раскинувшееся небо. Желтая стрелка. Я поднимаю тяжесть всего, что несу, и продолжаю путь на запад.
День двадцать третий
Дорога длиною в тридцать шесть километров заканчивается за разрушающимися средневековыми стенами городка Мансилья-де-лас-Мулас. Зарегистрировавшись в приюте и заняв койку, я расслабляюсь в кресле во внутреннем дворе. Закрыв глаза, я откидываю голову назад и чувствую лучи вечернего солнца на своем лице.
Мимо проходят паломники, их сандалии шлепают по цементу. Рядом разговаривает женщина с британским акцентом, ее голос звучит нежно и умиротворяюще. Несколько
