Тот день начался с обещания пойти на лыжную прогулку. Было мартовское воскресенье спустя две недели после двадцатилетия Бенжамина. Он сидел на кухне и смотрел, как папа завтракал. На папе был светлый халат, заляпанный остатками всевозможных завтраков, на шее болтались на ремешке очки. Он тихо выругался, опустив яйцо в кипящую воду так резко, что вода выплеснулась. Он разрывался между несколькими задачами, потому что от плиты шел запах гари, свистел чайник, но в конце концов он со всем справился и вышел с подносом на узенький балкончик в комнате Бенжамина. Бенжамин сразу же пошел за ним. Свежий холодный воздух и солнце, греющее только при полном штиле. Сидеть снаружи было слишком холодно, но папу это не беспокоило, он всегда говорил, что не хочет пропускать весну.

– Подставь лицо солнцу, – сказал папа. – Так приятно!

– Нет, лучше ты.

– Уверен? – спросил папа.

Бенжамин помнит, как они сидели на балконе, пока вся семья еще спала, и наблюдали за тем, как проясняются контуры утра. Папа пил чай, от которого пахло смолой и травами, от чашки на холоде поднимался пар. Он посмотрел на заснеженную парковку и на окружавший озеро лес за ней. Бенжамин помнит, как папа прикрыл глаза и прислонился затылком к стене дома, как он чистил яйца, и как только он раскрывал яйцо, по пару, исходящему от него, можно было определить направление ветра.

– Может, сделаем сегодня что-нибудь особенное? Только ты и я, вдвоем? – спросил папа.

– Конечно. Что именно?

– Не знаю, – сказал папа. – Пойдем кататься на лыжах?

Бенжамин с удивлением посмотрел на отца.

– На лыжах? А у нас есть лыжи?

– Конечно. Должны быть. Надо поискать в подвале.

Раньше они с папой ходили на лыжные прогулки. Белые следы в черном лесу, вверх на холм, откуда открывались такие виды на долину, что папа не мог не остановиться и не насладиться ими. Они доставали свои припасы, двойные бутерброды с икрой, вылезающей из-под хлеба и прилипающей к фольге, и апельсин, который они чистили окоченевшими пальцами. А потом ехали дальше – низкое солнце и переливающийся, словно бриллианты, снег, – с холма ехать было намного легче, они въезжали в тихий, пустой, казавшийся мертвым лес, где на лыжне кое-где виднелись следы когтей и лап, лес жил своей незаметной жизнью. Они возвращались краснощекими, ложились на диван, и папа захватывал ступни Бенжамина своими огромными ладонями и растирал их, чтобы согреть.

– Было бы здорово снова покататься на лыжах, – сказал Бенжамин.

– Да, было бы здорово! – сказал папа.

– Только ты и я, – сказал Бенжамин.

– Да, только ты и я, – сказал папа.

Бенжамин нашел в подвале папины лыжи, но его лыж там не было. Да и они наверняка ему уже стали малы. Они решили сходить в центр города и купить новые палки и лыжи для Бенжамина. Прошли через парковку по посыпанным гравием дорожкам к торговому центру, и прямо возле осушенного на зиму фонтана, там, где летом обычно дерутся бродяги, папа внезапно схватился за голову. Он споткнулся, зашатался, сгорбился. Бенжамин обхватил его руками.

– Что с тобой? – спросил он.

– Ничего, – сказал папа. – У меня просто внезапно заболела голова.

Папа какое-то время стоял, наморщив лоб, и смотрел на снег, а потом наклонился, чтобы поднять оброненную им шапку. И упал. Бенжамин бросился к нему, перевернул его на бок, пытаясь удержать его болтающуюся из стороны в сторону голову.

– Я не понимаю, что происходит, – шептал отец. – Словно что-то взрывается у меня в голове.

Таким было утро, когда у папы случился инсульт.

Приехала «Скорая», и Бенжамин был поражен безразличием медиков: нельзя же работать так медленно с тем, кто, может быть, умирает. Они вышли из машины, осмотрели папу, потом открыли заднюю дверь и выкатили дребезжащую металлическую каталку. Они положили его, закрепили ремнем через живот. Папа смотрел на все происходящее вокруг него широко раскрытыми глазами. Один из фельдшеров аккуратно положил руку ему на плечо, чтобы привлечь к себе внимание, папа посмотрел ему прямо в глаза.

– У вас инсульт, – сказал мужчина.

– Что вы говорите? – спросил папа. Словно из вежливого любопытства.

В «Скорую» Бенжамина не пустили. Он стоял возле машины и смотрел, как папу загружают внутрь. Их взгляды встретились. Папа взял Бенжамина за руку, помахал ею, словно флажком.

– А ведь мы собирались покататься на лыжах, – сказал он.

Двери закрылись, машина стала осторожно пробираться через толпу зевак, собравшуюся на площади.

Чуть позже Пьер, Бенжамин и мама стояли у постели отца в отделении интенсивной терапии. Подошедший врач объяснил им, что пока все шло неплохо. У папы случилось небольшое кровоизлияние в мозг, но сканирование показало, что функции мозга не пострадали. Содержание кислорода в крови было немного снижено, врача это беспокоило, поэтому папу оставят в больнице на несколько дней, но, если все пойдет хорошо, он очень скоро вернется домой.

Нильс жил за городом, поэтому он приехал в больницу через час. С ним была женщина в парике. Бенжамин знал, кто это, они уже встречались однажды, около полугода назад, когда Нильс привел ее с собой на воскресный ужин вместе с родителями.

– Вам, наверное, интересно, почему я в парике? – спросила она через несколько минут после начала ужина.

Да, им было интересно. Парик был светлым, почти белым, с такой замысловатой прической, что не оставалось никаких сомнений в том, что волосы не настоящие. Женщина объяснила, что сделала это намеренно. Она страдала от выпадения волос. В мире, где большинство людей стеснялись бы того, что лысеют, она решила поступить иначе. Она не стеснялась ни секунды, сказала она. Она сделала свой парик и свои выпадающие волосы частью своей личности. Она говорила быстро, не давая возможности себя перебить, и Бенжамин испугался, что мама выйдет из себя. Женщина в парике сжимала под столом руку Нильса, осторожно почесывая ее своими длинными ногтями. Нильс встал, чтобы налить в графин воды; Бенжамин смотрел, как он шел на кухню, в нем была такая самоуверенность, которой Бенжамин раньше не замечал. В конце ужина женщина сняла с себя парик и положила его на стол. Она никак это не прокомментировала, поэтому никто тоже ничего не сказал, лишь повисла неловкая пауза, лишь постукивали вилки по фарфору, все украдкой разглядывали ее лысую голову, свет свечей отражался от ее кожи. Она, эта женщина в парике без парика, сидела в самой глубине квартиры семьи, под всеми ее сводами, словно пульсирующая безграничность. Возможно, она хотела им помешать или произвести впечатление, и на какое-то время ей это удалось, но когда она ушла, казалось, все двигаются, словно мухи в сиропе, а потом все снова стало как обычно.