— Ты, Ванечка, превзошёл Плюшкина. Скажи на милость, каких таких гостей ты хочешь посадить на сломанные стулья, усадить за сломанные столы, подать блюда в битых и замызганных тарелках и предложить гостям ножи и вилки, взятые из засранного унитаза?

С этими словами тётя вошла в сырой коридор, встала на колени между канистрами с бензином, пошарила рукой под согнутой «в дугу» раскладушкой и достала оттуда своё обручальное кольцо, перстень, золотые часы и колье с бриллиантами.

— Я снял с тебя драгоценности и спрятал под раскладушкой, дорогая тётя, с тем, чтобы они случайно не попали в руки едкой соседке, которую ты недолюбливаешь, — оправдывался племянник. — Хранил бы их как дорогую память о тебе, дорогая тётя.

— До того, как я побывала в могиле, безоговорочно верила тебе, Ваня, и жалела… Давным-давно на Руси женщины говорили — жалею, мы нынче говорим — люблю. Сейчас я тебе не верю и от души жалею, потому что ты есть не что иное, как алчный скряга, отплативший мне за мою любовь и доброту, злом — беспринципным равнодушием. Твои дальнейшие мерзкие ошибки, продиктованные жадностью, продолжали спасать меня от гибели.

Свищаль и Ширинкина засунули меня, обернутую покрывалом, в «Таврию», и ты из ада привез «труп» к себе во двор. Плотник Короедлов Василий Иванович, друживший со мной в былые годы, срубил и принёс на своём горбу просторный гроб и сказал тебе: «С любимых подруг и несравненных красавиц денег не беру», чем, конечно, очень обрадовал тебя.

Я лежала на пороге, греясь на солнце, а ты помчался ко мне домой за одеждой, но привёз только мой парадный пиджак довоенного покроя, предварительно сняв с него ордена и медали. В пиджаке-то и лежал в потайном карманчике телефон. Скажу тебе как опытная разведчица: не нашего ты поля ягода, в тебе нет таланта разведчика; ты спешил, а спешка нужна при ловле блох и поносе. В грозном 43-м году я вычислила и обезвредила немецкого агента, засланного к нам ещё в 36-м, который служил инженером на танковом заводе в тылу. Меня как опытную разведчицу внедрили в секретный отдел завода копировальщицей, где я умело повела дело: строила глазки и соблазняла всех мужчин, кто имел доступ к проектной документации. Все, начиная с директора, ночевали у меня на квартирке в Гуляевом переулке, и в итоге моё подозрение пало на инженера-оружейника. Сорокалетний стройный холостяк более месяца не поддавался мне — двадцатитрехлетней красавице, но не выдержал, прибежал, ползал у ног и глубокой ночью, утомлённый ласками, крепко уснул. Я тщательно обыскала форму и в потайном карманчике кителя нашла карандаш. В нём, за кусочком грифеля, обнаружила свёрнутую трубочкой кальку и на ней секретные чертежи. Аккуратно достала из-под умывальника револьвер, ещё аккуратней связала сонному холостяку ноги и сказала по-немецки: «Любимый иди, иди ко мне»… Сонный немчура ответил: «Я устал, моя милая Марта…»

За эту операцию я получила орден и, конечно же, беременность. Весной 44-го родила мальчика — сыночка от десятерых отцов. Мне было не столь важно, кто отец, главное, что у меня есть ребёнок. Радовалась я: наследник моего таланта, мудрости, доброго сердца, а я как раз эти качества, племянничек, имела и имею. Человек знает про себя, каков он на самом деле: порядочный, добрый, преданный или же злой, лживый и продажный…

Через месяц малютку забрали в детский дом, а мне доверили уже другое задание. После войны я искала своего ребёнка: исколесила весь наш необъятный СССР, обивала милицейские пороги, вглядывалась в лица детей, а с годами уже и подростков, но — увы. Бандеровская пуля в живот в 45-м лишила меня возможности быть матерью. Ни врачи, ни друзья, ни трое моих мужей, царство им всем небесное, так и не добились ничего.

— Дорогая тётя! Ты героиня, — начал было Мануйлович, но тётя остановила его.

— Прекращай болтать пустое… Ты, Ванечка, лучше вспомни, что ты отвечал отцу Амвросию, когда он как на крыльях подлетел к порогу, склонился надо мной и запричитал, подвывая.

— Дословно, дорогая тётя, не помню. От скорби по тебе в тот день ослабела память.

— А я помню всё дословно; память у меня крепкая… «Доброй рабыне Божьей, — пел отец Амвросий, — уготовано место в раю, ибо помыслы и дела её угодны Богу и людям и душа её во благих водворится». Отец Амвросий — мой духовник и искренний друг, предупредил тебя, Ваня, что в 11–30 в церкви он с певчими устроит отпевание, на что ты ответил ему: «Никакого отпевания не нужно. Ворожеи, ведьмы, колдуньи, целительницы в былые времена сжигались на кострах, и золу от этой нечисти развеивали по ветру, и тратить на колдунью средства, платить за свечи, отпевание и прочее я не намерен».

— «Побойся Бога, антихрист, — возопил отец Амвросий, крестясь и чураясь от тебя как от прокаженного. — Свою добродетельную тётушку ты причисляешь к нечистой силе? Да я шестьдесят лет исповедую рабу Божью и знаю, что душа её чиста, как капелька, рождённая лучами солнца из ледника. Я не считаю грехом, — повышая тон пел уже не басом, а баритоном отец Амвросий, а считаю подвигом соблазнение рабой Божьей грешных мужей в 43-м году, для выявления и уничтожения фашистской гниды.

Подвиг твоей тётушки равняется с подвигом невинной девушки Зои Космодемьянской, которую ночью перед казнью зверски насиловала свора немецкого отребья. Мучениц надо помнить, поклоняться и молиться им как святым… Раба имела божий дар целительницы и с божьей помощью помогала людям добрым словом и освящённой водой. В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог, — рокотал грозный голос отца Амвросия. — Врач без божьего дара заботится о доходах, а целитель, наделённый божьим даром, укрощает недуги душевным словом, прибавляя его к отварам и пилюлям, и получает, кроме посильного воздаяния, ещё и бесценную благодать себе на душу, ниспосланную Богом. Усопшая жертвовала средства на церковь, детские дома, дома престарелых, волонтёрам, погорельцам и не ждала похвалы, а Вы, Вы… В тебя вселился бес! — возопил громовым басом отец Амвросий, сжимая кулаки, но, постепенно успокаиваясь, разжал и, крестясь, добавил, — в 11–30 учиню отпевание в храме. Будьте добры, Иван Мануйлович, направьте преставленную рабу Божию в храм», — строго приказал он тебе… Но ты, Ванечка, минуя отпевание, направил усопшую рабу на кладбище и, сидя в одиночестве около гроба в катафалке «Вечность», всю недолгую дорогу возмущался дороговизной похоронного бизнеса.

— Однако я устала стоять, Ванечка. Присесть бы, да попить чайку, что ли? — попросила она его, обходя канистры. От гнетущих событий и голода у