То, что совершенно шокирует любого ознакомившегося с формулировками и характеристиками этих этических систем, – это их абсолютная работоспособность в сочетании с логической полнотой. Действительно, большинство ситуаций и поведенческих моделей описывается именно этими формулами. Мы имеем дело с тем, что логически предсказанное, дедуктивно выведенное совпадает с реальностью.

Теория логически выведенных этических систем – это абсолютное достижение в мировой философии, достигнутое нашим соотечественником и современником, которого мы имели честь и удовольствие знать.

Далее: Крылов сделал следующий шаг в этике, который вывел его ещё дальше, подведя к тем вещам, о которых в этике почти никто не задумывается. А именно он создал концепцию этического полюдья, радикально отличающегося от морального долга. Он предположил, что идеальная этическая парадигма в поведении большинства людей отличается от реальных этических императивов, но подчиняется, при этом, их редуцированной форме. Сущность «полюдья» в том, что двусторонняя обусловленность, равновесность этической формулы заменяется односторонней формулой.

Полюдье, первая ЭС: Делай то же, что и все.

Полюдье, вторая ЭС: Не делай того, что другие не делают.

Полюдье, третья ЭС: Все должны делать то, что делаю я.

Полюдье, четвёртая ЭС: Никто не должен делать того, чего не делаю я.

Хотя в основе социальных систем и цивилизаций лежат полные этические системы, правилом практической жизни, а тем более – массового поведения, гораздо чаще оказывается полюдье.

Открытие полюдья как самостоятельного феномена в этике – это коперникианская революция в моральной философии и в исследовании человеческого поведения. Суть её состоит в том, что люди поступают в реальной жизни не по морали, но и не против морали, а по сокращенной, редуцированной версии морали, по усеченной этике, в которой нравственное правило упрощено до лозунга-поговорки.

Открытие это одновременно произвели два человека: Светлана Лурье в этнологии (концепция эрзац-этического сознания) и Константин Крылов в философии (концепция полюдья). Но открытия в философии в таком случае, безусловно, более фундаментальны, так как описывают самые общие аспекты реальности.

Кроме того, Крылов указывает на ещё три логически возможные формулы поведения, которые очевидно деструктивны для социума:

– аморальность и асоциальность: я буду делать то, что я делаю, а другие пусть делают то, что они делают;

– паразитизм: я не буду делать другим того, что они делают мне;

– насилие, варварство: я буду делать другим то, чего другие не делают мне.

В последних двух случаях схема Крылова имеет, на мой взгляд, некоторое упущение, связанное с его достаточно специфическим восприятием мира, характерным для зороастрийца и человека, чуждого христианской культуре: неравновесные отношения он воспринимает как априори негативные, в его системе немыслимы поступки формата одностороннего отказа от зла и одностороннего оказания благодеяний. Пробел для нашего мира, где бескорыстное добро практически отсутствует, – небольшой, но существенный.

Особенно сильное впечатление производит схема Крылова, когда из этической философии она превращается в историософию и в простой, интуитивно понятной форме представляет всемирную историю и современный мир как систему взаимоотношений четырех цивилизационных блоков, определяемых одной из этических систем. Первая система – Юг, мир архаики и современного ислама. Вторая система – Восток, мир развитых восточных цивилизаций, следующих золотому этическому правилу. Третья система – Запад, мир европейской и американской цивилизации индивидуализма и открытых возможностей. И, наконец, Четвёртая система – Север, лишь намечающаяся цивилизационная реальность, основанная на недопущении и ограничении зла, на индивидуалистически заточенном противостоянии беспределу. Крылов выступил продолжателем русской традиции цивилизационного мышления, восходящей к Н. Я. Данилевскому, и дал свой, весьма оригинальный и продуктивный вариант, в котором соединил дедуктивный логический анализ и остроумную историческую физиогномику, приправленную порой изрядной долей злости.

Юг. «Возьмем, к примеру, такую вещь, как “национальная солидарность” у каких-нибудь горских народностей. Каждый из них по отдельности достаточно слаб и труслив. Но если их много, их поведение меняется. Они становятся беспредельно наглыми, а страх куда-то отступает. Если их надо запугать, их придется запугивать сразу всех вместе. Это тяжело, поскольку каждый из них следит за реакцией других и никогда не покажет первым, что он испугался. По идее, первым должен продемонстрировать новое поведение лидер группы: если удается повлиять на него, это автоматически влияет на всех, они теряют уверенность в себе и начинают нервничать, а то и откровенно трусить. Другое дело, что лидер старается держаться до последнего, поскольку такие эпизоды подрывают его авторитет, то есть право принимать самостоятельные решения и быть образцом для подражания.

Такие люди очень часто кажутся честными, верными своему слову. Это действительно так: они честны и верны слову, но вполне могут нарушить любые клятвы и даже не вспоминать о них, если только они это сделают коллективно, все вместе. Они стыдятся только друг друга, больше никого, индивидуальной совести у них нет, и если они все вместе (всем коллективом) решат кого-то предать, чего-то не сделать и вообще совершить любую подлость, они это сделают, и никакие угрызения совести их не будут беспокоить…

Справедливым кажется воздаяние за зло, равное количеству зла, а понятие добра требует нанесения даже большего ущерба противнику. (Например, в отместку за кражу хочется убить, за убийство – истребить всю семью и т. п.) Заметим, что ничего «эгоистического» в таких желаниях нет. Это именно следствие представлений о добре и справедливости, не более того. Очень часто месть превращается в опасное и дорогостоящее занятие, требующее огромных затрат сил и времени. В фольклоре народов, живущих по Первой этической системе, всегда имеются истории о великих мстителях, потративших на это занятие всю жизнь и жестоко страдавших при этом».

Восток. «Культура такого общества является консервативной (то есть подавляющей свои возможности ради сохранения традиции). При этом традиционность такого общества только нарастает с течением времени, поскольку сфера допустимого поведения неуклонно сужается… Общества, основанные на Второй этической системе, не являются совершенно неизменными: если их предоставить самим себе, они медленно коллапсируют, схлопываются, ставя всё более жесткие рамки человеческому поведению.

Довольно интересным явлением в сжимающихся обществах является распространенность лицемерия. Постоянному сжатию сферы допустимого поведения противостоит “суровая правда жизни”: людям часто приходится делать вещи, выходящие за (всё время сужающиеся) рамки общепринятого. Это провоцирует то, что можно назвать “эффектом айсберга”: некоторые способы поведения в обществе реально остаются, но как бы “уходят под воду”: о них становится не принято говорить, их надлежит прятать, скрывать от посторонних глаз. В результате сильно сжавшиеся общества действительно становятся похожими на айсберг: на первый взгляд, в обществе существует всего несколько допустимых моделей поведения (верхушка айсберга), на самом же деле их гораздо больше.

Это проявляется даже в мелочах. Например, внешнее поведение людей, принявших Вторую этическую систему, с нашей точки зрения кажется