непринужденную атмосферу и сделать комфортным присутствие. Всё это получается у них как-то само собой и не требует особых усилий. Порядочность, манерность, с вашего позволения, комильфо, видимо, были привиты им обоим генетически. Стоит ли говорить, что в нашем местечке они считаются парой диковинной, о них судачат и ими живо интересуются. И какие только не ходят об этом семействе кривотолки. То Игнатовых записывают в сектанты, неизвестно из каких соображений, то в аскеты, несмотря на всю их гостеприимность и открытость в обращении; между прочим, ходит также и молва о спиритических сеансах, якобы происходящих в их доме; о театральных же сценках, нашедших место возродиться под кровом Игнатовых, упоминают и не просто, а в каком-то даже пароксизме насмешки, не иначе как о вещи самой экзотической. Находятся, впрочем, среди нашей публики и те исключительные либералы, кто, не вдаваясь в разъяснительные подробности, выражают простую мысль, что супруги Игнатовы чудаки, каких мало, и уж, несомненно, эти последние со своим лаконичным замечанием ближе всех стоят к истине.

Еще завелось у нас в обиходе такое выражение, как «кружок Игнатовых». Так говорят о людях, состоящих в близких сношениях с Антониной Анатольевной и Андреем Константиновичем и бывающих в их доме. И не только. Это словосочетание вообще сделалось у нас крылатым. К примеру, кому-то случилось выказать мысль оригинальную: «Да ты не из кружка ли Игнатовых?» – замечают ему на это с иронией. А другой, вдруг, музыкой классической заинтересовался: «О, дружок, да тебе в кружок Игнатовых», – ему говорят. О литературе кто завел речь, о кинематографе, а не просто о кино, о событиях каких исторических – к Игнатовым. Замечательно при этом, что ни сами зачисляющие, ни уж тем более те, кого зачисляют в «кружок», зачастую о самих Игнатовых, как говорится, ни слухом, ни духом, и уж, конечно, не могут знать наверно, слушают ли у Игнатовых классическую музыку и о чем там ходят разговоры. Интересно также, что, несмотря на всю популярность этого «кружка», очень немного людей стремится в нем очутиться, что, опять-таки происходит главным образом от избытка мнений, низводящих всегда до звания смешного и чудаковатого все, что хоть как-то стремится из ряда вон, мнений, всегда являющих собою как бы преграду между смелым, самобытным и привлекательным и избитым, рядовым и установленным. А кто по этому принципу теряет больше – Бог весть.

Одним из самых ярких и постоянных представителей «кружка Игнатовых», безусловно, является Пряников Дмитрий Сергеевич.

Сон Пряникова

Вот уже которую ночь к ряду Дмитрий Сергеевич спит самым тревожным сном. Снится ему кошмар, один и тот же, от ночи к ночи повторяющийся. Снится ему, что его судят за преступление, якобы им совершенное, однако о котором он решительно не может вспомнить, как ни силится. Судят его в обыкновенном школьном классе, кабинете истории, в котором он, помнится ему, особенно озорничал в бытность школьником. Снится ему, что в качестве присяжных и вообще все присутствующие на суде сплошь его знакомые. Все кивают головами в сторону подсудимого, делают ему укоризненные знаки указательными пальчиками. Дмитрий Сергеевич, к слову, хоть и не помнит сути преступления своего, но вину свою всем существом своим признает и вполне принимает, и даже уверен он внутренне, что повинен слишком и что суд над ним, как есть, свершается заслуженный. В процессуальном зале тесно и душно; публика заметно утомлена и, по всему видно, только и ждет каждый, что скорейшего разрешения процесса, и, что тоже можно без труда угадать по лицам присутствующих, вовсе не заботится никто из них о судьбе самого подсудимого. Дмитрию Сергеевичу неприятно наблюдать столь очевидную всеобщую незаинтересованность его персоной и что в такой момент, когда, можно сказать, вся жизнь его висит на волоске, кому-то может быть так откровенно скучно. Однако, вместе с тем, он чувствует, что и не может происходить иначе, что и равнодушного вида, должно быть, удостоен он только авансом, что предстоящим заточением своим всем этим почтенным особам, скорее всего, он доставит даже и удовольствие, что он давно уже всеобщий изгой и что от него порядком устали. С осознанием этого нелегкого чувства, Дмитрий Сергеевич, невольно для себя, расплывается перед слушателями его дела в заискивающей и виноватой улыбке. Ему, честно, совсем не хочется сейчас лебезить; он, напротив, в такую минуту очень не прочь был бы выказать твердость духа и окинуть окружающих независимым, преисполненным достоинства взглядом. Но выходит все против воли его, по мановению привычки, с подачи мягкого сердца, ввиду услужливости характера. О, как он презирает себя в эту минуту! Но он не может ничего с собой поделать и продолжает гримасничать самым нелепым образом. Одно желание сейчас у него, чтобы скорее процесс по нему кончился, чтобы избавиться ему, наконец, от глупого теперешнего его положения, с тем, что хотя бы уже прямо так и в тюрьму!

Наконец выносят приговор, по которому Дмитрию Сергеевичу надлежит провести в заточении ближайшие восемь лет. Многовато, излишне, но, что ж, он готов. Однако, что это происходит? Ему не спешат надеть наручники. Конвоиры по завершении процесса так даже особенно торопятся удалиться и выходят из класса первыми; за ними следуют члены суда, затем господа присяжные и остальные слушатели. Уходят все, и он остается в кабинете истории один. Это вдруг наступившее одиночество и нависшая над ним неопределенность Дмитрия Сергеевича и настораживают и пугают. Он срывается с места, бежит из класса, из школы, настегает одного неторопливо шедшего знакомого своего, бывшего на суде, и пытается у него выяснить, что же это такое, в конце концов, происходит и почему его, собственно, не арестовывают? Этот знакомый не одаряет его ответом, Дмитрий Сергеевич спешит к другому знакомому с тем же вопросом. И другой знакомый, слушатель его дела, ничем не может ему помочь. Дмитрий Сергеевич с досадой бросается к третьему. Третий знакомый совершенно серьезно, как будто именно в том вопрос и стоял, заговаривает о политических новостях, в частности, о новом министре образования, вчера только назначенном на должность, чем доводит Дмитрия Сергеевича чуть не до исступления.

–Объяснит мне кто-нибудь, наконец, что все это может значить? – кричит он во всеуслышание. – Почему вы все такие равнодушные ко мне и совсем не хотите забрать меня в тюрьму? – интересуется он всё с тою же горячностью, обращаясь уже преимущественно к беззаботно и праздно шествующим чуть поодаль конвоирам. Но, несмотря на всю эмоциональность его возгласа, на Дмитрия Сергеевича мало обращается внимания. Кто-то из далеко ушедших вперед, кажется, на секунду обернулся, но