-- Девочка моя, одному другого заменить невозможно. Можно занять чье-то место, подменить на время, но заменить – нет.

-- И все-таки ни за что не поверю, что вы сознательно упекли себя в монастырь. И не поверю никогда, чтобы такой женщине никто не предлагал выйти замуж!

-- Ты, дорогая, как ребенок, -- улыбнулась Инна Викторовна наивной горячности. – Отчего же нет? Конечно, предлагали. Я на себя печать одиночества не накладывала. За мной даже один большой начальник ухаживал, с персональной «Волгой». Но сердцу не прикажешь, дорогая моя. Не верю, когда говорят: стерпится – слюбится. Вот слюбится, тогда все стерпится, -- она близоруко прищурилась, вглядываясь в маленькие наручные часы. -- Да что ж такое, почему юбиляра моего до сих пор нет? Хоть бы позвонил, что задерживаются. Я уже и сама до ресторана добралась бы, да не знаю, в какой они решили пойти, -- на столе зазвонил телефон. – Наконец-то, -- просияла Инна Викторовна и схватила трубку. – Да, Лешенька, слушаю! Да, -- повторила она через пару секунд изменившимся голосом, -- это я. Простите, а с кем говорю? – из трубки донеслось бормотание. Тоня с ужасом всматривалась в Могилу, чья мрачная фамилия никогда не вязалась с ее бьющей через край энергией. Только что напротив в непринужденной позе сидела моложавая, бодрая женщина, сейчас же со стула стекала квашней старуха. Потухшие, безжизненные глаза, вместо ямочек на щеках – провалы, серая, дряблая кожа, трясущийся, нелепо напомаженный рот с обвисшими уголками – развалина, которая дышит на ладан. – Нет, я не верю, вы лжете! Этого быть не может... У него нет сегодня полетов, он выходной сегодня, день рождения у него, -- Инна Викторовна еще кого-то с минуту послушала, потом медленно, как под гипнозом, положила трубку. На лице без кровинки застыла улыбка, от этой растянутой морковной полоски по спине побежали мурашки.

-- Инна Викторовна, что случилось?

-- Он говорит, Леша погиб… Что-то загорелось, не поняла… Они не стали катапультироваться над городом, хотели дотянуть до аэродрома… Не успели… Врет… У моего сына выходной сегодня, мы же в ресторан собирались, -- под это невнятное бормотанье Тоня пыталась налить воду в пустую чашку со спитым чаем. Руки тряслись, вода проливалась на стол. А мать юбиляра покачивалась, словно пьяная, и все бубнила себе что-то под нос, бубнила…

                х                х                х

Антонина терпеливо топталась на перекрестке. Как филер, как поклонница любимой певицы, как нерадивая студентка, которой из жалости преподаватель обещал чиркнуть в зачетной книжке «удовл». Накрапывал дождь. Темнело. Она ждала уже час. Ждала бы и больше – два, сутки, всю жизнь -- только б дождаться...

ценою собственной жизни летчики спасли жизни многих. Ужасались, жалели, восхищались, гордились. Называли даже фамилии: Могила и Аренов. Антонина жителей ненавидела. За то, что перемывали кости чужой беде, за нескрываемое возбуждение, скрываемую радость, что живы сами, за внезапную солидарность в оценке трагедии. Легко одобрять, когда жертвуют ради тебя. Дождь усилился. В паре шагов, за спиной торчал трафарет с маршрутом автобуса и был навес, где раззявы подобно Тумановой, вечно забывающие про зонт, могли бы не мокнуть. Она мокла. Вопреки здравому смыслу подставлялась дождю, теперь вовсю хлеставшему по волосам, по лицу, по подаренным тетей Розой белым лаковым шпилькам. Редкие машины, которые проносились мимо, обдавали грязными брызгами, оставляя темные пятна на любимом светлом костюме. Она не топталась – вросла в асфальт фонарным столбом и, как столб, не испытывала ничего. Внутри – одна пустота… Аренова больше нет. Нет его глаз, губ, улыбки, нет рук, голоса, смеха – а значит, не будет и дара, какой обещала судьба. Антонина Туманова упрямо стиснула стучавшие зубы. К черту унылый скулеж! Сашка жив! И это такая же правда, как та, что сейчас не дождь, а настоящий ливень. Чья-то чужая рука схватила сзади ее руку и потянула к остановке. Хотя там сейчас было не лучше, чем здесь, где над людьми откровенно измывалась природа.

-- Ты почему не под навесом?! Заболеть хочешь? Не дергайся, сейчас немного тебя обсушу, курица мокрая, -- живой, встрепанный, сердитый «подарок» осторожно вытирал ее лицо своим носовым платком, от которого несло табаком, ваксой, одеколоном «Русский лес». И за эту гремучую смесь можно мокнуть до самой старости!

-- Живой, -- ахнула Тоня, -- Сашка!

-- Еще сто лет проживу, надоем, -- ухмыльнулся тот. – Прости, что опоздал, у нас серьезное ЧП. Все ребята остались в училище, а я смылся на пару минут, предупредить, чтоб не психовала. Замерзла?

-- У тебя есть однофамилец? – она вдруг икнула.

-- Ты уже знаешь?

-- Все знают, ик.

-- Однофамильца нет. Просто фамилия парня, который погиб, начинается на «о». Я – Аренов, а он – Оренов, поняла?

-- Ага, ик… Я люблю тебя, Аренов… Очень… Выходи за меня замуж, ик. Ой, женись!

Глава 2

-- Ты чего?

-- Ничего. Кровать скрипит, слышно все. Не могу я так.

-- Ну и что? Пусть завидуют.

-- С ума сошел?!

-- А что? Здесь кругом одни старики: кто тридцатник разменял, кому уже за сороковник перевалило. И жены у них, как кубышки, не обхватить. Я тут вчера столкнулся с одной в дверях, когда в подъезд входил: чуть из осетра в камбалу не превратился.

-- Это ты-то осетр?

-- Почему нет? Осетр – рыба царская, и икра у него – на весь золота. Между прочим,  насчет икры есть дельное предложение. Сегодня…

-- Обожаю черную икру! Давай купим?

-- Согласен, только кто продавца искать будет?

-- Не смешно.

-- Мне рассказывать дальше или заткнуться?

-- Конечно, рассказывай, Санечка.

-- Может, лучше поскрипим?

-- Ну, Сань!

-- Ладно, уговорила. Только в обморок не падать, не вопить, не прыгать по койке, -- муж выдержал паузу и торжественно объявил. -- Сегодня утром меня вызвал к себе командир и пообещал отдельную квартиру.

-- Правда?! Здорово! Что ж ты молчал? А когда?

Он обхватил ее руками, прижал к себе.