– Я не могу разговаривать с человеком, если не знаю, как к нему обращаться, – сказала она. – Меня зовут сера Офелия.

– Гм… меня зовут Хорхе. Извините. Вы мне напомнили мою бабушку; она называет меня Ахо. И что, они вот так просто растут? На открытом воздухе, без дезинфекции?

Офелия погладила листья, и в воздухе разлился густой аромат.

– Да, это помидоры, и они растут на открытом воздухе. Но они только начинают цвести, для плодов еще рано. – Она приподняла несколько листьев и показала ему соцветия.

– Жаль, конечно, – сказал он с вежливым участием человека, которого предмет сожалений не касается лично. – Вы такой огород разбили, и все пропадет…

– Ничего не пропадет.

– Но вы через тридцать дней улетаете, – сказал юноша.

Офелия напомнила себе, что его зовут Хорхе и у него есть бабушка, которая любит его и называет ласковыми прозвищами. Верилось в это с трудом; она скорее поверила бы, что его достали из нарядной подарочной коробки, какие ей дарили в детстве. Этот юноша никак не мог появиться из крови и хаоса, как другие дети.

– Вам больше не нужно работать в огороде. Пора собирать вещи.

– Но я люблю работать в огороде, – сказала Офелия.

Ей хотелось, чтобы он ушел. Хотелось понять, что изменилось в ней в тот момент, когда он произнес эти слова: «Вы улетаете». Она опустила глаза. По горке мульчи медленно полз склизевик, разыскивая, что бы проколоть своей единственной твердой частью – полой трубочкой панциря. Офелия взяла его за мягкую заднюю часть; склизевик растянулся в ниточку, достигнув добрых десяти сантиметров в длину. Привычным движением она перебросила его через запястье и большим пальцем другой руки раздавила панцирь. Палец неприятно кольнуло, но полный ужаса взгляд юнца стоил этой маленькой жертвы.

– Что это? – спросил он.

По его лицу видно было, что он ожидает услышать нечто чудовищное. Офелия не могла его разочаровать.

– Мы называем их склизевиками. Они протыкают кожу полой трубкой, навроде иглы от шприца, и присасываются…

Заканчивать не было нужды: юноша попятился.

– А обувь может проколоть?.. – Юноша уставился на ее босые ноги.

Офелия довольно ухмыльнулась и демонстративно почесала голень свободной ступней.

– Зависит от обуви, – сказала она.

Пожалуй, склизевик мог проколоть тонкие тканевые сандалии, но только если подошва уже дырявая. Да и люди его не интересовали (она не знала почему), но она не стала этого говорить. Чаще всего склизевики протыкали стебли, не находя того, что им нужно, и заставляя растение тратить драгоценные силы на восстановление. Но если это поможет прогнать юнца, Офелия готова была приукрасить действительность.

– Вы, наверное, рады-радешеньки, что улетаете, – сказал он.

– Прошу прощения, мне нужно… – Она кивнула на сарайчик в углу огорода.

Большего и не требовалось: юноша залился краской и поспешно отвернулся. Она едва сдержала смешок. Мог бы знать, что удобства у них в доме; первым делом поселенцы установили рециклер отходов. Но Офелия была рада, что он уходит. На случай, если он обернется, она дошла до сарайчика с инструментами и притворила за собой дверь.

Офелии уже случалось переезжать. Она знала, что, если только не уезжать налегке, тридцати дней на сборы не хватит. Представители Компании заявили, что брать с собой ничего не нужно; их обеспечат всем необходимым. Но сорок лет есть сорок лет; для кого-то это целая жизнь, а для кого-то и того больше. Первых поселенцев осталось немного, и Офелия была среди них старшей. Она прекрасно помнила, как жила раньше, и порой, просыпаясь, видела перед глазами четкие картины из прежней жизни. Она помнила запах кукурузной каши, приправленной мезулом – пряностью, которая на этой планете не росла. Помнила день, когда ее запасы мезула закончились (Умберто тогда уже не было в живых). Помнила улицу, на которую выходили окна их квартиры в Висиаже, пестрые навесы над фруктовыми развалами, кипы разноцветной одежды, прилавки, заставленные горшками и прочей утварью. Когда-то она считала, что не может жить без этого обилия цвета и гвалта под окнами; после переезда она хандрила целый год, пока не нашла единственный яркий цветок, который можно было посадить у изгороди.

Вещей у нее было немного. За последние десять лет она почти не покупала одежду в поселковом магазине. Старые памятные вещицы за минувшие годы растерялись одна за другой: большую часть пришлось оставить при переезде в колонию, часть поломали дети и попортили насекомые, остальное размокло во время одного из двух крупных наводнений или позже погибло из-за грибка. У нее сохранился фоточип с ней и Умберто, сделанный в день свадьбы, и еще один – с двумя их первыми детьми, да еще ленточка, выцветшая до жемчужно-серого цвета, которую ей вручили в школе за победу в конкурсе грамотности. Было еще уродливое блюдо для фруктов, которое ей подарила свекровь, – Офелия втайне надеялась, что когда-нибудь оно разобьется, и не слишком-то бережно с ним обращалась, но блюдо уцелело, в отличие от куда более красивых вещей. Тридцати дней ей хватило бы с запасом. Вот только… Она прислонилась лбом к черенку мотыги, висящей на стене сарая. Когда юноша сказал, что она улетает, что-то изменилось. Офелия на ощупь потянулась к этой перемене внутри себя, словно вслепую шарила в мешке с пряжей в поисках вязального крючка.

Она остается. Офелия заморгала, ощутив вдруг такую ясность ума, какой не испытывала уже давно. Перед глазами встало воспоминание, четкое, как отражение окружающего мира в капле утренней росы. Прежде чем выйти за Умберто, прежде чем связаться с оболтусом Кейтано, только-только окончив начальные классы, она предъявила свою победную ленточку отцу и заявила, что ни за что, ни при каких обстоятельствах не бросит школу ради того, чтобы устроиться в местное отделение «Симс Банкорп» мыть по ночам полы.

Она вспомнила, что последовало за этим актом неповиновения, и поспешила отогнать накатившие чувства: факты были мучительны и без них. В отчаянии оттого, что работает простой поломойкой – она, получившая стипендию на обучение в старших классах, которая в итоге досталась Люсии, – Офелия как последняя дура сошлась с Кейтано.

Но – она вынырнула из воспоминаний обратно в утреннюю прохладу сарая. Теперь она здесь и никуда отсюда не улетит. Офелия вдруг почувствовала себя невесомой, как в падении, словно земля под ногами расступилась, и она будет падать до самого центра планеты. Что это было – радость или страх? Ответа у нее не было, но с каждым ударом сердца кровь разносила по всему телу одну и ту же мысль: она остается.

– Мама! – Из кухни выглянул Барто.

Офелия схватила первое, что попалось