Шрифт:
Закладка:
– Прости, дорогая, я не знала. Ради бога. – Женщина с виноватым видом приложила руку к своей пышной груди. – Мои соболезнования…
По худощавому лицу Лизы пробежала похожая на улыбку судорога. Она опустила глаза, покусывая губы, завернула колбасу в серую плотную бумагу, и все так же, не поднимая глаз, подала покупательнице.
– Пожалуйста.
– Спасибо, дорогуша.
Женщина аккуратно сложила купленный товар в корзинку, вновь повесила ее на согнутую руку и медленно пошла от прилавка.
Из-под опущенных ресниц Лиза видела ее толстые ноги с деформированными шишками у больших пальцев, обутые в растоптанные сандалеты. Они еще не перешагнули порог магазина, как появилась другая пара ног. Они, по всему видно, принадлежали очень стройной и высокой молодой женщине, потому что нижняя кромка платья заканчивалась выше круглых коленей, а икры ног были узкие, плотно обтянутые тонкими ажурными чулками. Дробно стуча каблуками модных туфель, красивые ноги приблизились к прилавку.
– Девушка, – услышала Лиза приятный голос новой покупательницы и, заранее доброжелательно улыбаясь, подняла глаза. Увидев до ужаса знакомое холеное лицо, она завороженно уставилась на него немигающим испуганным взглядом, словно у нее тотчас парализовало силу воли, сделала судорожно-глотательное движение и едва слышно произнесла:
– Оберауфсехерин…
* * *Разомлевшая дворничиха сидела за столом и попивала чай, бережно держа блюдце на растопыренных пальцах. Ее очерствелые от повседневной работы кончики пальцев совсем не чувствовали крутой кипяток, которым она привычно заваривала обыкновенный иван-чай из-за отсутствия настоящей заварки. Доставшееся от покойной матери блюдце с золотистой каемкой было настолько древнее, что его испещренная темными трещинами поверхность была похожа на ажурную паутину. Баба Мотя очень дорожила блюдцем как памятью о погибшей под авианалетом матери и относилась к блюдцу с почтением, словно к одушевленному предмету, и даже не раз ловила себя на том, что мысленно с ним разговаривает.
– Полундра! – вдруг раздался за спиной женщины громкий мужской голос и резко оборвался, потому что его носитель тотчас принялся надрывно кашлять, с жутким свистящим хрипом выпуская воздух из простреленных легких.
Это выполз из своего тесного, провонявшего мочой и потом кубрика, сосед бабы Моти, безногий инвалид Вася – морская душа, привычно страдавший от сильного похмелья. Прислонившись широкой спиной в грязной тельняшке к дверному косяку, он вздрагивал своим обрубком мускулистого тела, неистово мотал головой, размахивал седым, мокрым от пота длинным чубом, страшно скрипел зубами до крошева во рту. Немного поутихнув, бывший матрос с катера «Неустрашимый» вытер подолом тельняшки окровавленные губы и безмятежно улыбнулся, заметив сидевшую за столом пожилую соседку.
Ловко опираясь на костяшки крепко сжатых в кулаки пальцев, он проворными движениями, схожими с движениями орангутангов, приблизился к женщине. Снизу заглядывая в ее глаза, умоляющим голосом, в котором угадывалась невыносимая скорбь, жалость ко всей своей испоганенной войной жизни, беспросветная мука, ждущая его еще впереди, попросил:
– Баба Мотя, дай выпить. Я же знаю, что у тебя есть. Знаю, что сейчас скажешь, что ты ее блюдешь для настойки. Не дай подохнуть… боевому краснофлотцу. А я тебе потом отработаю… Я же сапожник, каких поискать.
– Василий, – болезненно морщась, по-доброму, с душевной теплотой в голосе ответила сердобольная женщина, – бросай ты пить. Как сына прошу… Ты же молодой еще… У тебя вся жизнь…
– Не надо, баба Мотя, – скривил он исхудавшее лицо со впалыми давно небритыми щеками и вдруг горько заплакал, как маленький, выдувая изо рта слюнявые пузыри, размазывая ладонью с отсутствующим мизинцем по лицу обильные слезы, – ничего не говори. Нет у меня теперь жизни… Нет! – громко выкрикнул он и со всей силы ударил по полу кулаком. – Кончилась моя жизнь, на фронте она осталась. А теперь я только существую… как старый никому не нужный лапоть.
– Василий, не надо так убиваться, – принялась привычно успокаивать расквасившегося фронтовика женщина, поглаживая свободной рукой по его мослаковатому плечу, украшенному синей наколкой морского флага и якоря, – не надо отчаиваться. У Лизки вон отца вообще убили…
– Да лучше бы меня убили, чем жить… самоваром! – воскликнул несчастный Василий. – Все равно горевать по мне некому. Брат с отцом погибли, мать фашисты повесили за связь с партизанами, сеструху изнасиловали, а потом тоже застрелили. Один я остался! Один как перст!
В этот не самый подходящий момент внезапно и донесся снизу, где находилось помещение магазина, истошный пронзительный визг, полный ужаса и отчаяния.
Такого звука не выдержал даже много чего повидавший фронтовик Вася – морская душа; он поспешно зажал уши ладонями и истово замотал головой, вновь заскрипев желтыми здоровыми зубами, которых еще не успели коснуться кариес и авитаминозное разрушение.
– Что такое? – заполошно вскричала баба Мотя, от неожиданности выронив из ослабевших пальцев драгоценное для души блюдце. – Никак Лизка кричит?!
Дворничиха умом понимала, что надо было бы незамедлительно спуститься вниз, посмотреть, что там происходит, но ноги вдруг отказались подчиняться. Она только и смогла, что молча наблюдать ошалелыми от страха глазами, как, кувыркаясь в воздухе, расплескивая по сторонам чай, будто в замедленной съемке, падало блюдце. Оно без единого звука ударилось о пол и все так же, не издав ни малейшего шума, разлетелось на множество острых осколков.
И только тут в груди у дворничихи чувствительно екнуло сердце, которое как будто все это время не работало, и женщина вдруг ощутила в ногах достаточную силу, чтобы проворно вскочить с табурета. Она ловко, совсем не ожидая от себя подобной прыти, перепрыгнула через сидевшего на полу в скрюченной позе Василия и побежала вниз, держась за поручень.
Вбежав с улицы в магазин, баба Мотя застыла в дверях, даже не переступив порога. Вытаращенными от ужаса глазами она разом охватила залитое кровью помещение, ноги ослабли. Содрогаясь от увиденного, женщина вцепилась в дверную ручку, чтобы не упасть.
Со своего места баба Мотя объемно, словно в фокусе, видела лежавшую за прилавком в луже крови Лизу. У девушки было настолько сильно разбито лицо, что ее невозможно было узнать, а выбившиеся из-под платка пышные волосы, окровавленными косматыми охвостьями были разбросаны по полу вокруг алой от крови головы. Перед самой смертью Лиза, очевидно в предсмертных муках, крепко
