социального уже на уровне самой культурной «текстуры» – на что указывает Лутц Муснер – означает вместе с тем уход от склонности постмодерна к рассеиванию «жестких» общественных измерений в «более мягкие» сферы культуры, смысла и дискурса. Это (постмодерное) размягчение обширного социального анализа всякий раз выводило культурологию на след, который скорее ведет в мир знаков, повышает значимость плюрализации и эклектизма, поощряет эпистемологическое мышление и вместо биполярных противопоставлений требует подчеркивать многообразие различий. Все это выливается в конечном счете в разложение «великих повествований» и смежных смысловых связей, которые уже не справляются с растущей фрагментацией в глобализованном модерне.

В свете такой эпистемологической систематики примечательна регенерация материально-экономической и социальной «изнанки» в самом центре культурологического дискурса. Уже только поэтому было бы заблуждением без конца ссылаться на «великое повествование» «Культурного Поворота» и возводить многогранность переориентаций наук о культуре к постмодернистской раздробленности. Такой же узостью было бы и «пришпиливать» теоретические изменения грубыми историко-политико-экономическими кольями, как это делает Фредрик Джеймисон, говоря о самом постмодерне как о «культурной логике позднего капитализма» или даже о «поворотах» как всего лишь об отголосках «постфордистской трансформации».[22] Изучение же отдельных «поворотов» позволяет гораздо более дифференцированно разъяснить, как те или иные этапы культурологического дискурса связаны с изменениями исторических, социальных и политических условий, а также как само отношение к реальности в свою очередь обретает ясные очертания лишь через ту или иную перспективу культурологического восприятия. Слишком общее сопряжение «Культурного Поворота» с распадом больших политических систем, старых границ и блоков в мировой политике – скорее лишь расфокусирует взгляд.

«Повороты» позволяют обратить внимание также и на внутренние условия «интеллектуального поля». Последние проявляют себя – если структурировать науки о культуре с помощью теории полей Пьера Бурдье – как «пространство игры, поле объективных отношений между индивидуумами и институциями, конкурирующими друг с другом за одни и те же вещи».[23] Применительно к интеллектуальному полю наук о культуре такая формулировка и здесь позволяет глубже вникнуть в поле интеллектуальных «мод», в случае которых хозяева этого поля применяют «стратегии консервирования», а конкуренты – «субверсивные стратегии»,[24] чтобы упрочить или для начала занять собственную позицию в данном поле. Конкуренцию за символический капитал, которая в овладении «поворотами» и исследовательскими направлениями, а также в избыточном производстве ключевых понятий становится все более плотной, определенно можно наблюдать эмпирически и ни в коем случае нельзя недооценивать с точки зрения политики науки. Научные моды, к понятию которых Бурдье пришел, проведя аналогию между высокой модой и «высокой культурой», доказывают лишь, насколько формирование самих наук о культуре обусловлено их собственным предметом анализа. Совсем необязательно выносить на этом основании глобальный вердикт, как это делает Лутц Муснер, для которого лишь одно может знаменовать конец метанарративов: «лихорадочная конъюнктура и не (само) критичная смена теоретических мод».[25] Гораздо вероятней, именно двуликость интеллектуальных мод в их инновационности и в сопутствующем ей гнете единообразия способна дать повод конструктивной критике. Ведь в конечном счете они оказываются не только новаторскими сдвигами, но и путевым указателем, который, как представляется, заставляет исследование приходить к консенсусу вопреки всей тяге к дискуссиям и теоретической конкуренции. Уже Бурдье сетовал на такой «бездонный конформизм» «господствующих направлений поля».[26]

Распространяется ли и на культурологические повороты подобный диктат моды, а вместе с ним и закон «тонких различий»? Справедлив ли и для «поворотов» намек Бурдье: «Если мини-юбка добралась до Тмутаракани, то все начинается сначала»?[27] Эти вопросы указывают не только на консенсусный характер «поворотов», но и на их оборотную сторону: формирование мейнстрима. Тем важнее помнить и об условиях самой возможности культурологических поворотов, которые – вопреки относительной автономии интеллектуального поля по отношению к полю социальному – ограничивают их габитусом, конкуренцией, борьбой, распределением позиций, зависимостью от традиции и ее формированием. Наконец, те или иные «повороты» всегда связаны также с разметкой и защитой академических полей, не в последнюю очередь в перспективе получения исследовательских средств в рамках ужесточившегося конкурса среди специальных исследовательских проектов, аспирантур и иных профильных университетских инициатив.[28] «Повороты» как таковые выходят далеко за рамки своей локализации и функции в ограниченном этими рамками поле культурологического самоутверждения и теоретического развития. Не являются ли они хотя бы поэтому не столько «исследовательскими парадигмами»[29] в смысле теории парадигм Томаса Куна, сколько «подходами»?

Трансформация теории как смена парадигм?

Почему здесь сразу не зашла речь о парадигмах и их соответствующей смене в смысле Томаса Куна? Научно-теоретическое и научно-историческое объяснение динамики развития науки ориентируется у Куна на понятие «парадигмы». Оно указывает на то «общее, что есть у членов одного научного сообщества – и только у них».[30] В случае новейших наук о культуре теории трансформируются скорее независимо от дисциплин, то есть игнорируя научные сообщества в образе обособленных научных групп и, что важно, не нацеливаясь на «профессиональное и эзотерическое исследование».[31] Культурологический анализ размечает себе, напротив, междисциплинарное поле, предмет которого – по выражению Ролана Барта[32] – не принадлежит никому. Тем самым он избегает претензии на монопольное представительство через отдельные дисциплины.

Именно расширение научных сообществ за счет преодоления дисциплинарных границ, как известно, характеризует современные науки о культуре. Тем самым эти науки открывают и проблематику трансдисциплинарных построений, на которую накладываются все новые интерпретационные подходы. Уже по одной этой причине куновская модель развития естественно-научных дисциплин с ориентацией на «прогресс наук»[33] оказывается в проигрышном положении. Потому что она исходит из того, что – не в силу эволюции, но одной внезапностью «проблеск[ов] интуиции, благодаря которым рождается новая парадигма»[34] – возникает цепочка скачкообразных, более того – революционных смен парадигм. Та или иная следующая «новостройка» рушит предыдущее, традиционное здание теории. Старая парадигма заменяется новой, если она больше не способна решать актуальные проблемы. Такие «поворотные пункты в развитии науки»[35] создают целенаправленную оптику анализа на фоне «прочного согласия в исследовательской работе».[36] В случае наук о культуре и обществе об этом не может быть речи уже потому, что сами их исследовательские предпосылки «построены на принципе полемики».[37] Проницательная мысль Мэрилин Стрэтерн улавливает самую суть проблемы парадигм: «Парадигмы снабжают нас правилами, позволяющими очертить природу проблемы и ее возможное решение. Тем не менее в социальных науках различия между теоретическими позициями, которые я затронула, корреспондируют с образованием различных социальных интересов».[38] От соперничающих теоретических позиций или даже «теоретических поколений»[39] в науках о культуре и обществе поэтому нельзя ожидать общей точки зрения на социальный и культурный мир.