Но мне не ответили.

Тени исчезли, а весы опустились так низко, что я смог бы сделать шаг на одну из чаш.

Если бы захотел.

Колонны тянулись вверх.

Сознание мутнело и затягивало пеленой.

Ну и галюны у меня. Наверное, мне всё это приснилось от дыма.

Выбраться бы отсюда?

Я собрал остатки сил и шагнул на чашу весов.

Глава 2

Керо

— Керо? Таки-ки на керо?

В губы ткнулся мокрый край чашки, и я попытался глотнуть.

Вода оказалась тёплая, терпкая, похожая на травяной отвар. Она едва успела смочить губы, как чашку отняли.

— М-м-м, — выдавил я.

Язык царапал горло.

Было темно, хоть глаз выколи, душно. Пахло дымом. Я попытался пошевелиться, но грудь и живот скололо от боли.

Где я? Почему так темно?

— Керо? — спросил женский голос, отдаляясь.

Я догадался, что женщина говорит не со мной — в комнате есть кто-то ещё.

— Пить… — простонал я.

Женщина — это значит, что я уже в медицинской палате? У меня повязка на глазах?

Похоже на то, я же горел.

Ну ничего, живой — и ладушки. А девушки будут любить и с обожжённой рожей. Главное, чтобы тентакли остались целы.

— Ками на керо-ти — кама-ти… — зажурчал другой голос. Тоже женский, но сухой, надтреснутый.

Старушка, наверное. Медсестры не всегда молодые и красивые. Молодых быстро разбирают. Красивая да молодая сестричка — большой дефицит.

Больно-то как. Ну и гадкий же сон приснился. Зал этот странный с колоннами. Какой-то мальчик. Почему мальчик?

Старушка говорила много и неразборчиво. И ни одного знакомого слова.

Кто же меня подобрал? И что за язык такой странный? «Керо» — это «пить»?

Похоже, одна женщина спрашивает у другой, можно ли мне дать воды, а вторая что-то ей растолковывает.

У меня рана в живот?

— Керо, — раздалось над головой, и чашку снова прижали к губам.

Я глотнул. Горлу стало больно, но дальше вода проскользнула без явных препятствий.

— Ещё, — прошептал я. — Пить. Пожалуйста.

Боль не ушла, но говорить стало легче. И перед глазами немного прояснилось. Я различил смуглую руку, что держала чашку.

Рука была худая, загорелая и… грязная. И рукав был грязный.

Значит, это не госпиталь? Местные подобрали? Но откуда здесь такой странный язык? Никогда не слышал ничего похожего.

— Так-ти кам? — спросил более молодой женский голос.

— Кам-ти, — ответила та, что постарше. — Подумала и добавила: — Кам-та.

Зрение постепенно восстанавливалось. Я уже различал в темноте смутные силуэты женщин в какой-то широкой одежде.

Кое-как приподнял голову, чтобы увеличить обзор, и понял: смотрю кино. «Дерсу Узала» или «Земля Санникова» — что-то вроде.

Полутёмная холодная юрта из жердей и коры. Такие, кажется, называют аил. Свет идёт только через дыру, где вверху сходятся жерди — потому и полутемно.

По стенам развешены всякие нужные в примитивном хозяйстве вещи — верёвки, горшки, одежда. А ещё есть ненужные — куски кожи, украшенные рисунками кошек и значками, похожими на буквы.

Рядом две женщины в длинных рубахах-платьях из грубого полотна, перевязанных верёвочками. Одна помоложе, другая совсем старуха.

Лица не европейские. В них есть что-то монгольское, но как бы не до конца. Я видел и китайцев, и японцев — у них глаза поуже, а лица пошире.

У женщины волосы заплетены в две косы, на шее бусы из кости и дерева. Она мечется между моей лежанкой и старухой, возится с глиняными чашками.

На старухе поверх платья — накидка из шкуры. Волосы заплетены в десятки косичек. В руках — потухшая трубка. И по низу платья — много-много верёвочек.

Старуха сидит посреди аила у очага с котлом и треногой. Но очаг тоже потух.

Вот она наклоняется, выбивает трубку прямо на земляной пол. Берёт что-то круглое.

В глазах у меня мутится и снова наваливается чернота. Я слышу ритмичный стук и заунывное пение.

Не знаю, спал ли я или потерял сознание, но видел, что лежу на лугу, а вокруг меня пасутся красные олени.

Потом голос смолк, и наваждение схлынуло.

Я увидел всё тот же аил, но очертания жердей, коры, женщин — стали рельефней и чётче. Словно глаза как-то приспособились к недостатку света.

Попытался чуть-чуть подняться, чтобы оглядеться получше. И женщина, что была помоложе, помогла мне, подтыкая подстилку.

Оказывается, я лежал на нарах, что устроены по углам аила. А рядом с очагом лежал кожаный бубен, покрытый красными оленями.

Так вот что это был за стук! Старуха била в бубен и пела.

А олени? Спрыгнули с бубна? Этак я сам спрыгну. С катушек. Может, это ещё один кошмарный сон?

— … Если не поможет, то и не заговорит…

Вдруг услыхал я сказанное совершенно понятно, по-русски, вскинул голову на старуху и застонал сквозь зубы.

Движение оказалось слишком резким для меня.

Женщина наклонилась ко мне, пощупала лоб. На вид ей было лет тридцать или сорок — я не очень разбираюсь в восточных лицах.

— Духи украли его разум, кама? — спросила она, с тревогой вглядываясь мне в лицо.

Старуха раскуривала трубочку, и потому не спешила с ответом.

— Разум его остался здесь, — сказала она наконец, выпустив дым. — Видишь, он не дичится тебя и пьёт воду.

— А почему он всё время говорит с духами, кама? — Женщина осторожно погладила меня по волосам.

— Потому что его двойник сейчас в нижнем мире, — пояснила старуха. — И говорит там с нижними духами. А разум его заблудился, и он думает, что и мы с тобой — духи из нижнего мира.

Женщина в ужасе схватилась обеими руками за щёки. Отшатнулась от меня.

— А если он так и будет бормотать на языке духов⁈ — воскликнула она. — Он умрёт? Смотри, он опять глядит, как слепой! Не понимает, в каком он мире. Но сегодня он хотя бы открыл глаза, и лоб его не такой горячий. Попроси ещё духов, кама? Я отдам им последнего петуха. Пусть верхние духи позовут его обратно ещё раз!

Губы у женщины задрожали, она заплакала, но сдержанно, скупо. И тут же вытерла рукавом слёзы.

— Не реви, — пригрозила старуха. — Не по покойнику плачешь. Очнулся — хорошо. Не говорит — значит, такова воля нижнего бога. Не отпускают его духи. Завтра приду ещё камлать. Неси своего петуха.