Шрифт:
Закладка:
Почему-то всегда, когда ко мне подходил контролер, мне казалось, что я провинился и забыл взять билет (хотя в самом деле билет был). Но когда подходил он, этого чувства не было. Однако я пошутил, обращаясь к своей соседке:
— Сейчас он вас схватит…
Егоров приближался к нам… Вот он проверил мой билет, потом ее. И вдруг, будто я в воду глядел:
— А вы куда едете? — спросил Егоров.
— До Бюйрека, — сказала она.
— Вы здесь впервой, что ли?..
— Да. Первый раз.
— А платили сколько?
— Рубль тридцать, кажется, — сказала она.
— Платили правильно, — ухмыльнувшись, сказал контролер. — До Бюйрека именно рубль тридцать. Знакомое дело.
Он повернулся и молча, чуть покачиваясь, быстро переставляя костыль, пошел на Сашку. Именно на Сашку, а не к Сашке. Я понимал, что ничего не будет, просто он потребует объяснений, но он шел не к Сашке, а на Сашку, как идут для того, чтобы поквитаться с человеком.
Она не понимала, в чем дело. Ну уж я-то понимал. Слава богу, я ездил здесь пять лет и знал повадки местных шоферов. Но лучше меня их знал Егоров… Вот оно, отмщение… Сашка, кажется, влип.
— Сейчас он получит, — тихо сказал я.
— За что? — с жалостью и недоумением спросила она.
— За все, — сказал я.
Егоров подошел к Сашке.
— Ну, так как? — угрюмо сказал он. — Опять начал!
Сашка помолчал минуту, а потом, не краснея, не виляя, с ходу принял бой.
— Куда она едет, знаешь? — спокойно сказал он.
— Знаю, — ответил Егоров.
— Сколько билет стоит, знаешь?
— Знаю, — ответил Егоров.
— Сколько? — весело сверкнув глазами, сказал Сашка.
— Рубль тридцать!—ответил Егоров.
— А сколько я взял, знаешь?
— Знаю. Рубль тридцать, — спокойно сказал Егоров.
Сашка уже взял разгон для наступления. Он не боялся. Он был нахален и крепок.
— Ну, так что ты меня хватаешь, что ты мне рейс сбиваешь?..
— А ты до какого ей билет оторвал, Федоров (я впервые услышал, как Сашку звали по фамилии)? — сказал контролер. — До разъезда. А разницу куда?.. В карман, не так ли? А что за это бывает, знаешь? — спросил он Сашкиным тоном.
Так, так, умница, дави Сашку!
— Я другое знаю, — твердо сказал Сашка.— Я ее на дороге взял. Я ее вообще мог везти так, без бумажки. Я не обязан. Она случайная. И ты меня к стенке не прижимай. Понял?
— Не понял, — сказал Егоров. — Поясни мне, дорогой товарищ.
— А то я тебе скажу, что один ты у нас на дороге такой правдолюбец. Другие полегче живут и на пустяки внимания не обращают. И у нас с ними дружба, а с тобой дружбы быть не может, так как ты пустяка человеку не прощаешь.
— Из-за таких пустяков человек себя теряет… Задешево себя продаешь, понял?
— Иди-иди своей дорогой, — сказал Сашка. И улыбнулся. Я знал эту хулиганскую, мрачную, взвинченную улыбку. Сашка словно склабился. — Не учи меня жизни, проповедник.
И вдруг я увидел, как серое лицо контролера становится вдруг странно пунцовым, как опускаются эти непримиримые мощные брови, как наливается железом, тяжелым, колючим железом его немолодой, хрипловатый голос.
— Я тебя учить буду, пацан ты паршивый. Я тебя учить буду и ремнем пороть. Я на тебя все права имею… Я костылем тебя лупить буду. А если не научу, то вышвырну тебя, как отраву степную, чтоб траву не портил. Из общества человеческого тебя вышвырну!
Он рассердился, спокойный Егоров. Он, видно, крепко рассердился.
И Сашка занервничал. Он передернул плечами, покатил огрызок папиросы из одного конца губ в другой.
— Ладно, — устало, с какой-то неожиданной горькой покорностью сказал он. — Мне на роду написано битому быть… Так уж пошло, поехало… Составляй протокол.
Но Егоров будто не слышал его. Он что-то быстро пометил в мятой своей книжке, потом посмотрел на Сашку и сказал уже другим, спокойным и официальным голосом:
— Следуй рейсом… К этому мы еще вернемся. Будь осторожен у Джуры. Три машины сели.
Он спускался с подножки, осторожно переставляя костыль. Кто-то из горемовских двинулся, чтобы помочь, но он отстранил и сошел сам.
И я увидел, как он шел в темноте по земле, из которой прыгали желтые, яйцевидные круги фар, шел мимо жидкого березняка в степь, шел нелегко, напряженно, вдавливая костыль в землю, очень высокий стареющий человек… Мы обогнали его, и он остался позади.
В автобусе было тихо, всех вдруг словно сморило, и только румяный старик, довольно причмокивая, говорил:
— Вон какой пожилой, а дотошный. — И вдруг без видимой связи добавил: — Партейный, наверно.
И горемовские ребята уверенно подтвердили: конечно, партийный!
А я молчал и раздумывал. Я был доволен, но не в полную меру. Что-то было такое в ответах Сашки, что мешало радоваться… В этих быстрых драчливых ответах слышались, как ни странно, какая-то неуверенность и тоска.
И вдруг моя соседка повернулась ко мне и сказала:
— Ну что, вы рады?..
— Нет, я не рад, — тихо сказал я.
В нашем почти скрытом, странном поединке с Сашкой и в момент, когда Егоров прижал Сашку к стене, она была с ним, с Сашкой.
Я так и не понял, почему это произошло. Может, каким-то неуловимым и безошибочным женским чутьем она поняла в Сашке что-то такое, чего не мог понять я… А Сашка хотя и не оборачивался назад, но то и дело искоса посматривал в свое зеркальце. Он следил за ней, он видел ее. И, наверное, своей широкой наглой спиной он чувствовал ее расположение к себе.
И хотя мы сидели совсем рядом, и мне было тепло от ее плеча, и я слышал слабый запах ее духов, и ее чемоданчик как-то незаметно переполз на мои колени, она ушла далеко-далеко от меня.
И мне вдруг захотелось сказать этой женщине, на полтора часа ворвавшейся в мою жизнь, что она ни черта не понимает в людях, что я совсем не такой…
Я повернулся к ней, а