Шрифт:
Закладка:
Сашка ведет машину мрачно. Бывают дни, когда он ведет машину отчаянно, весело. Ее шатает, она подпрыгивает. А Сашка свистит. Иногда он ведет ее сдержанно. Он спокоен, идет на средней скорости, объявляет остановки. А сегодня он ведет машину быстро, но без вдохновения, неосторожно, но без веселости. Что-то, видимо, и у него не так…
А что я о нем знаю, о Сашке? Знаю, что приехал он сюда откуда-то с Чукотки… Знаю, что возил начальника СМУ, а потом в чем-то провинился, и его пересадили на рейсовый автобус. Знаю, что он слывет на трассе за нахала, но нахала сильного и отнюдь не глупого. Да, он неглуп и хитер по-своему. И когда он говорил: «А еще в очках», то придурялся. Однажды я встретил его в читальне… Он сидел, ссутулясь, и смотрел куда-то мимо книги потускневшими глазами. Читальню закрывали, и я подошел к знакомой библиотекарше. Мы с ней переглянулись, и я тихо сказал: «Еще один книголюб». Минут через двадцать он ушел. Лицо у него было белое, смятенное, глаза шальные. Может, с перепою, а может, и нет…
— Вам неудобно стоять, сядьте, — услышал я голос женщины.
Я сделал глазами: мол, да что вы! Вообще-то мне было неудобно: одна моя нога стиснута баулами и мешками, другая упирается в чье-то колено. Поручня у автобуса не было, и при каждой колдобине я валился на пассажиров.
— Садитесь же, я подвинусь, — повторила она. Голос у нее был низкий, грудной.
— Если уж вам так хочется… — наигранно лихо сказал я и сел.
Незнакомая, чужая девушка сидела рядом со мной. Машина то набирала скорость, то словно осекалась, буксовала, и нас кренило в сторону, и мы были так близко, что моя щека касалась ее волос, и я отодвигался, и мне было приятно и неловко. «А почему, собственно, не познакомиться? — думал я. — Она примерно моего возраста. Очевидно, выпускница института, едет на работу… Отчего же не познакомиться?» Но Сашка-водитель выбил меня из колеи, и я словно надел чужие большие башмаки, они болтались, были не по ноге, но я все-таки шел в них. Первая моя фраза: «Если уж вам так хочется» — определила весь разговор. Я выступал в роли бодрого пошляка, пошляка-старожила.
— Ну, как вам в наших краях? — сказал я.
— Никак… Я их еще не знаю, — сказала она.
— Ничего, привыкнете… Здесь, конечно, не Москва, — продолжал я.
Она с удивлением посмотрела на меня.
— Я догадываюсь, что здесь не Москва.
— Зато здесь край удивительной красоты, — неуверенно сказал я и затих.
Население автобуса словно бы сжилось с дорогой. Разговоры шли всплесками: то умолкнут, то вдруг вспыхнет смех, то рокочет чей-то басовитый голос.
Румяный старик давно уже разделался с арбузом и приступил к яблоку. Металлические блестящие зубы с хрустом пронзали белую яблочную плоть. Яблоко сочилось свежей яблочной кровью — белыми капельками. Старик сидел близко от меня. Я слышал запах яблока и видел эти большие неровные, грубо сработанные зубы. Зубы-мечи.
— Тем, что я ем это яблоко, — раздумчиво сказал старик, — я обязан современной технике. Нынче техника и не того достигла!
Женщина засмеялась. Я давно не видел такой улыбки. Такой женской улыбки. У женщины были зеленые, чуть продолговатые усталые глаза, гордый рот, коротко стриженые рыжеватые волосы. Но главное — эта улыбка.
«Все-таки я дубина, — сказал я себе. — Таскаюсь один, все в партии переженились, а я чего-то жду, медлю… боюсь потерять свою свободу. Все чего-то жду… А может быть, это и есть моя судьба? Но я дубина. Я дубина-старожил, который по-человечески даже не может поговорить со своей судьбой. Здорово я, видно, задубел. Или это Сашка испортил мне настроение? А, впрочем, никакая она не судьба, вот сойдет на следующей остановке, и привет… Хватит фантазировать».
— У нас в совхозе вчера коровы объелись коноплей, — говорил старик. — Вот история!.. — Глаза у старика были хитрые, щеки румяные, гладкие, он хрустел своим яблоком и, казалось, притворялся стариком, играл роль старика.
А у ребят-дорожников были свои дела. Они все говорили: «К нам в горем привезли новый путеукладчик, у нас в гореме строят стадион».
Что за странный горем… Какой-то «Бахчисарайский фонтан». Я уже пять лет работал здесь, но толком не мог понять, что же такое горем. И вдруг я сострил, обращаясь к девушке:
— Будьте осторожны, не попадите в здешний горем.
— А вы служите в гореме? — серьезно сказала она.
— Нет, что вы… Я даже не знаю, что это такое. Как расшифровать ваш горем, ребята? — громко спросил я.
— Головная ремонтная колонна, — весело крикнули они.
— Только-то и всего! — сказал я.
— Не так уж мало, — засмеялись они.
Я повернулся к своей спутнице и хотел на «волне» горема продолжить разговор, сделать его легким, дружески непринужденным. И вдруг Сашка остановил машину. Вошел худой, очень высокий человек. В автобусе зажгли свет, и я рассмотрел его лицо. Оно было землисто-бледным, вытянутым и, если бы не брови, могло показаться унылым… Но они перечеркнули все и стали главным на этом лице — мощно и яростно прорисованные, прекрасные мужские брови. А под ними поблескивали небольшие серые глаза, твердо и ясно смотревшие на людей.
Человек был хром. Натруженная, худая рука впилась в перекладину костыля. Я его никогда не видел, но сразу узнал. Узнал по рассказам… Это был Егоров, контролер здешних дорог, инвалид войны. Здесь трудно быть контролером… Впрочем, Егоров наведывался редко. Недаром же я никогда не встречался с ним.
Он не играл в тайну, как некоторые контролеры, что сидят вместе с пассажирами и до поры до времени прячут свой значок. А потом неожиданно: «Что у вас