— Вот только мальчиков нам не хватало! — буркнул Горчаков. — Ну ладно, ладно. Она сама виновата. Не училась ни хрена. Отправили ее на подготовительные курсы, так половину прогуляла, паразитка. А денег это стоило немалых. В аттестате одни тройки. Какой ей, к черту, выпускной?

— Все равно. Сатрап.

— Ну ладно, — примирительно повторил Горчаков. Видно было, что он уже раскаялся в своем педагогическом экстремизме. — В конце концов, выпускной вечер в семь. Еще два с половиной часа, я могу и передумать.

— А непоследовательность еще хуже. И вообще, ей же надо подготовиться. Платье, прическа, косметика, маникюр, то-сё. А если ты ей за полчаса до праздника даруешь отпущение грехов, еще хуже будет. Ребенок почувствует себя ущербным.

— Правда, что ли? — Наверняка такие тонкости, как то, что юная девица не может за три минуты собраться на выпускной бал, Лешкину косматую башку не посещали. Типа, а чего там собираться? Штаны натянул, в башмаки влез, пятерней волосья пригладил — и вперед, вот как, без сомнения, мыслил этот мужчина в полном расцвете сил (и столь же деликатный, как Карлсон).

— Блин, что же делать? — озадачился Лешка. — Надо срочно придумать другое наказание. Давай, великий педагог, предлагай.

— Предлагаю отпустить девчонку на бал, а наказание придумать позже. В конце концов, не всем же быть умными. Женщине так это просто противопоказано. Пусть лучше учится готовить.

Горчаков хмыкнул. Я, можно сказать, плюнула в душу этому честолюбивому отцу, который растил дочь ни больше ни меньше как для экономического факультета универа. Видимо, рассчитывая, что когда-нибудь деточка-банкирша обеспечит его старость. Ха! Надо сказать ему, что, если он ее сегодня не пустит на бал, плакала его обеспеченная старость, сдохнет под забором.

Я заставила Горчакова позвонить жене, и Ленка, сама уже почти бившаяся в истерике по поводу мужнина решения о запрете выпускного, прямо-таки возродилась к жизни и помчалась собирать деточку на праздник. Я, правда, успела выхватить трубку и разузнать, какого цвета и фасона будет платье. Ленка горестно вздохнула:

— Какого цвета платье? Даже говорить стыдно!

— В каком смысле? — удивилась я.

— Ну вот как ты себе представляешь выпускной наряд?

— Ну… Что-нибудь нежненькое…

— Вот именно, — усмехнулась Лена. — Нежнее некуда. Платьице у нас — нежно-черного цвета. Я уже ничего в этой жизни не понимаю…

Еще были жалобы на то, что платье слишком открытое. «Я ей говорю: так хорошо для девочки отложной воротничок! Так она фыркнула и даже слушать не стала»…

— Горчаков, а вы-то с Ленкой не идете, что ли, на вручение аттестатов? — спросила я Лешку, повесив трубку.

— Думаешь, надо? — потянулся Горчаков.

— Надо, надо. Девочке приятно будет.

Горчаков глянул на часы.

— Вот именно, — подтвердила я. — Собирайся, заодно меня до метро докинешь.

По дороге мы с Горчаковым безрадостно обсуждали молодое поколение. И мне, и ему было что сказать друг другу. Тонкость заключалась в том, что он как отец двух дочерей был уверен: девочки рождены на этот свет, чтобы создавать проблемы родителям, учителям, а впоследствии — мужьям и детям, в то время как пацаны являются неиссякаемым источником радости и гордости для предков. Я же, имеющая долговязого, неуправляемого отпрыска мужского пола, тихо завидовала Ленке Горчаковой, для которой краеугольным камнем конфликта отцов и детей выступала тема отложного воротничка. Мне бы, господа Горчаковы, ваши проблемы…

Потом мы посмеялись, вспомнив, как Горчаков в прошлом году по весне примчался к нам в полночь с вопросом, не слишком ли он обременит нашу семью своим обществом до четырех утра, поскольку впервые отвез младшую девочку на ночную дискотеку, в клуб по соседству с нашим домом, и должен быть рядом на случай возникновения нештатной ситуации. Он обещал никоим образом не нарушить наш покой, и если мы не захотим составить ему компанию, готов был бесшумно пить кофе, затаившись на кухне, или прикорнуть на коврике у двери, ожидая телефонного сигнала подать карету к подъезду клуба. Излишне говорить, что вся местная милиция была заранее проинструктирована на предмет обеспечения безопасного веселья малолеток в данном клубе, а также предупрежден на всякий случай дежурный прокурор. Допускаю, что и армия, и флот тоже не дремали, а пребывали в состоянии боевой готовности.

Кроме того, представители организованной преступности, каковые имели несчастье проходить по уголовным делам, находившимся на тот момент в производстве старшего следователя Горчакова, торжественно присягнули, что в эту святую ночь не будут предприняты никакие разборки в радиусе нескольких километров вокруг клуба, и на этой неприкосновенной территории вводится кратковременный мораторий на применение огнестрельного оружия.

Естественно, мы не бросили Горчакова в трудную минуту и до четырех утра морально поддерживали его, рассказывая всякие благостные фантазии о нравах подобных ночных заведений и подливая коньячок. Не знаю, как провела время дочка, а вот трепетный папаша наклюкался не хуже какого-нибудь малолетки, впервые спущенного со строгого ошейника. В общем, ему эта ночь доставила удовольствие. Моему мужу потом пришлось садиться за руль Лешкиной машины и везти разгульную семейку до дому, а я осталась мыть посуду…

Возле метро мы прервали воспоминания, попрощались, и я побрела в монотонном людском потоке в подземку, радуясь возможности идти неспешно и разглядывать творящуюся вокруг жизнь, а не нестись сломя голову, падая с высоких каблуков, расстаться с которыми я отказывалась даже в далекие смутные годы, когда машина для следователя была недостижимой роскошью и пешком добираться до места происшествия, где бы оно ни располагалось, было в порядке вещей, и не вызывало никакого внутреннего протеста. Редко, правда, удается покрутить головой вокруг. Мне кажется, что я всю жизнь, сколько себя помню, все куда-то несусь. Наверное, когда остановлюсь, лягу на диван — то тут же и помру.

Грохот подъезжающего поезда заглушил мои рефлексии; теплая толпа внесла меня в вагон, мимо поскакали фонари туннелей, потом жужжащие, как улей, станции, и вот я уже направлялась к эскалатору, чтобы выбраться на поверхность, по пути глазея на выставленную в торговых лавках белиберду, как вдруг обнаружила, что в недрах моего ридикюля «бормочет» мобильник.

Вытащив его из сумки в надежде, что это не прокурор и не дежурный по РУВД требуют моего возвращения на работу, я все-таки по привычке ответила на звонок слабым голосом, который ненавидит мой муж, утверждая, что у него от этого голоса сразу начинается тахикардия: ему кажется, что я вот только удобно улеглась в гробу и приготовилась захлопнуть крышку, а тут вдруг какая-то собака звонит и отвлекает от высокого. Что ж, да, этот мой голос специально был призван дать понять звонящему,