Шрифт:
Закладка:
Ной домчался до дома Ковригина; по второму этажу горел в окнах свет. Спешился у ворот и забарабанил кулаком в калитку – собаки всполошились. На стук прибежал сам Ковригин, выглянул в глазок калитки:
– Господин хорунжий?
– Слушайте! Незамедлительно пущай уйдут от вас Машевский и те двое, которые мылись с ним в бане. Незамедлительно!
– Господи, господи! – простонал Ковригин, и Ной слышал, как он побежал по ограде и затопал по приступкам на веранду. Не задерживаясь, Ной сел в седло и отъехал на ту сторону моста, остановился, а у самого мороз по коже. Минуты через две из ограды Ковригина выскочили трое мужчин. – Ной узнал по фуражкам, и за ними женщина в платке. Женщина остановилась и посмотрела на него. Прасковья Дмитриевна, наверное. Все четверо скрылись улицею в сторону темнеющего юдинского сада.
II
Капитан Ухоздвигов ехал в пролетке по Благовещенской. Вместе с ним старший урядник Сазонов и протодиакон Сидор Макарович, выследивший-таки «изверга рода человеческого» Машевского. Пробрался тайком в огород и пролежал там до того, как увидел возле бани сперва племянницу Прасковью – приходила с матерью кутать баню, а вскоре прошли мыться двое в кожанках с Машевским. Тут Сидор Макарович не мешкая побежал в контрразведку к самому капитану. Выслужился, раб господний!
– Надо бы поспешать, господин капитан, – попросил Сидор Макарович.
– Гони, урядник! – прикрикнул капитан, и Сазонов, хлестнув бичом коней, погнал их быстрой рысью по Благовещенской. Доехали до Архиерейского переулка.
– Остановись! – попросил капитан. – Тебе приходилось, урядник, арестовывать опасных большевиков?
– Ни в жисть не арестовывал.
Капитан сказал:
– В таком случае от тебя не польза, а помеха может быть. Я их сам возьму. А ты, голубчик, иди отдыхать. Да предупреждаю: если скажешь кому про данную операцию, голову потеряешь. Тайные дела контрразведки – смертельные тайны. Никому ни слова! Ясно?
– Так точно, господин капитан. – Сазонов рад был освободиться от подобной операции. Большевиков брать не дай-то, господи! Помнит их по девятьсот пятому году. Немало атамановских казаков скопытилось тогда в Красноярске, да и самого Сазонова слегка скобленули.
– Сидор Макарович! Берите вожжи, гоните. Дорога вам знакомая.
Завидев огни в доме шурина, Сидор Макарович обрадовался:
– Кажись, застанем. Чаевничают, должно, после баньки.
Ной чуть отъехал в сторону, давая дорогу пролетке.
– За нами, хорунжий! – зыкнул капитан.
У ворот капитан спрыгнул с пролетки, достав из кобуры парабеллум, постучал им, оглянувшись на хорунжего:
– Револьвер держите на изготовку!
Под надрывный лай кобелей кто-то подошел к воротам, окликнул:
– Кто такие?
– Контрразведка! – ответил капитан. – Без шума! Открывайте ворота. Быстро!
Загремел замок, скрипнула в петлях перекладина, и старик Ковригин распахнул сперва одну, потом другую половину окованных железом ворот.
Сидор Макарович заехал в ограду, а за ним Ной провел Вельзевула.
В две глотки надрывались кобели, гремя цепями по проволоке.
– Уймите собак, хозяин! – приказал капитан.
На веранду кто-то вышел.
– Кто там приехал, отец? – Ной узнал голос Василия.
– Гости! – опередил Ковригина капитан, и к Сидору Макаровичу: – Идите следом за хозяином. А вы, хорунжий, за ним. Смотреть внимательно.
Хотя хорунжий и знал, что в доме Машевского с товарищами нет, но настроение у него было отвратное. Нет, это не как в Гатчине! Там все было определенно и Петроград со Смольным под боком!.. А тут… сам черт не разберет. Тайные замыслы капитана ему были неизвестны, да и вообще не по натуре были Ною всякие тайны, привык жить открыто, без вранья. Но теперь, при белых, с открытой душой не проживешь – душу выдернут прочь!
В гостиной за большим столом ужинала семья Ковригиных. Женщины только что пришли из бани: молоденькая невестка Ковригиных с трехлетним ребенком на руках, старуха в ситцевом платье и Анна Дмитриевна в кофточке, с неприбранными волосами. Еще сидел в застолье рыжебородый татарин в ермолке, который назвался Абдуллой Саффутдиновичем Бахтимировым.
– Идите домой, – отослал его капитан. – Машевского не видели?
– Какой есть Машевский? – Нет, Абдулла Сафуддинович не знает никакого Машевского.
И все Ковригины в один голос: Машевский уплыл на пароходе. Сидор Макарович не сдюжил:
– Ох, врете, врете! Сегодня он в седьмом часу вечера шел в баню – собственными глазами видел. И ты, сестра, ходила кутать баню с Прасковьей.
Старуха Ковригина заголосила:
– Ах, Сидор! Сидор! Креста на тебе нету, ирод ты проклятущий! Кого топишь-то, асмодей? Али не на наших хлебах столько жил? Ирод ты, ирод!
– Это ты вышла замуж за ирода, сестрица, – ответил Сидор Макарович, оглядываясь на три двери, ведущие из гостиной в другие комнаты: как бы оттуда не выскочил Машевский! – Может, в доме прячутся, господин капитан?
– Зажгите лампу, хозяин. Хорунжий обыщет дом!
Старуха Ковригина проклинала Сидора, и сын Василий, зло поглядывая на дядю, пообещал ему в будущем виселицу, на что дядя ответил: виселица ждет самого Василия.
– Без семейных сцен, прошу! – оборвал капитан. И когда хорунжий со стариком ушли в комнату с лампой-коптилкой, капитан подошел к Анне Дмитриевне; она сразу встала, машинально держась за распущенную косу.
– Если Машевский скрылся, придется вам, Анна Дмитриевна, поехать со мной в качестве заложницы.
Презрительный взгляд Анечки ненавистью поливал капитана. Губы ее дергались, и на глаза навернулись слезы.
– По какому праву, господин офицер? – вмешался Василий.
Капитан оглянулся:
– Пусть это вас не беспокоит, Василий Дмитриевич. Права у губернской контрразведки весьма обширные. Хуже, если бы к вам приехали чехи. У них другая хватка, уверяю вас. И не одна Анна Дмитриевна поехала бы в качестве заложницы, а и вы с нею. Остальные были бы повешены в ограде.
– Понятно! – пробурчал Василий.
– Мне можно отнести ребенка? – спросила жена Василия, русокосая перепуганная молодка. Капитан разрешил, и она ушла. А Василия попросил сесть и не вставать.
Хорунжий Лебедь со стариком обошли все комнаты – ни Машевского, ни его товарищей не нашли, понятно.
– Собирайтесь, Анна Дмитриевна. Документы принесите мне, прошу, – еще раз напомнил капитан, чем не в малой мере удивил Ноя. Что еще за фокусы? Сказал же, чтоб ушел Машевский, и тут, пожалуйста, арестовывает Анну Дмитриевну! – Без слез, пожалуйста. Соберите необходимые вещи, хотя бы одно платье, теплую кофту на всякий случай, накидку или что другое. Одним словом, быстро! Хорунжий, пойдите с нею.
Старуха заревела в голос, упрашивая капитана оставить Анечку, она ни в чем не виновата; сын Василий прикрикнул на мать:
– Кого просишь, мамань? Спасибо брату говори! Он от белых орден получит за усердие!
Сам Сидор Макарович тоже скис. Анечку-то он жалел, и не надо бы ее брать в контрразведку – не большевичка же, он такого показания не давал. Капитан и на него прикрикнул: «Молчать! Это мы еще выясним!»
Василий вспомнил: надо же Анечке что-то собрать из продуктов! Капитан разрешил.
В пролетку капитан посадил Анечку рядом с собою, а Сидор впереди с вожжами. Когда проехали мост, капитан приказал гнать на вокзал.
– Почему на вокзал? – переспросил Сидор Макарович.
– Без разговоров, агент! Ни слова! И если вздумаешь бежать, помни: от меня еще никто не убегал! Хорунжий, смотреть за ним!
III
Вечер выдался удивительно тихий, благоухающий; высыпали неяркие звезды, и где-то далеко-далеко за тюрьмою небо вспыхивало багровыми сполохами – играла зарница.
И эта далекая зарница, тишина улиц деревянного Красноярска, притихшие, нахохлившиеся дома – ничто не успокаивало Ноя; лучше бы он вместе с шалопутным ординарцем Санькой отсиживался где-нибудь в Саянах, охотился на зверя, отлеживая бока в какой-нибудь таежной избушке, почитывал Евангелие «для успокоения совести», а там, когда все наладилось бы, вышел из тайги в добром здравии: ни он никому перца, ни ему никто – зла. Благодать! А сейчас трясется в седле за пролеткой, не привязанный, а оторваться не может.
Привокзальная площадь в оцеплении чехословацких патрулей, охраняющих вокзал и несколько
