уже наказали твоего друга.

Бля, а он откуда знает – о Павлике? Я же никому, никому, ни разу.

– Ну, ты просто когда тут стоял – я не подслушивал, не думай; сказал несколько раз, что мол, теперь Павлику достанется. А кто это может быть, кроме…

– Ладно, я понял. Но все-таки не могу.

– Надо, чтобы смог.

Теперь он смотрит прямо, и я все понимаю.

– Не отпускаете, значит?

Вижу, что на лестнице появились еще парни – Степашка, какой-то еще рыхловатый, невысокий, потом мелкий, рыженький; только того, избитого, нет. Не сбежать, нет – хотя и глупо подчиниться Детям, я же кто?

А я же никто, я теперь не хочу за реку.

Мама, мама.

– Ты знаешь, как пройти по мосту? Он уцелел? – нетерпеливо спрашивает Ник, становясь так, чтобы я не видел щель в заборе.

Молчу.

– Слушай, нам всем жалко твою маму. Мы ее не убивали, если что, она нормальная была, хорошо с нами обращалась, она не виновата, что ее тоже заперли. И Хавроновну тоже. Хавроновна повесилась, это все видели. А Алевтина Петровна… ну, у нее больное сердце было, она вечно за грудь держалась.

– Ничего она не держалась, ты, урод…

– Тихо, тихо. При тебе, дома, может, и не держалась. А тут стала. Что тут странного?

– Так шла бы к врачу, – отворачиваюсь, вот теперь-то слезы выступили, теперь выступили.

На крыльце появляются и девчонки, одна только смотрит жалостливо. Зуб болит, и я снова сплевываю – стараюсь только, чтобы далеко от холмика. Не присматриваюсь, красное или нет, но, кажется, никакой корочки на десне не будет. Следом за девочками, кажется, вообще Последним, выходит тот пацан с длинной челкой, темной и грязной, разбитой губой, что стоял возле лестницы.

С ним никто не становится, все отступают.

Высокая блондинка, накрашенная странно ярко (мелькнуло, что в школе не разрешили бы так), встает рядом с Ником, берет его за руку:

– Алевтина Петровна не могла к врачу пойти – фельдшер ушел, а в Город стало почти сразу не добраться, так что она только таблетки пила.

Отворачиваюсь от них, обхожу, но только обратно, в холл санатория, и только бы девчонки не увидели, что плачу.

– Нужно нажать на глаза, – говорит избитый парнишка.

– Что?

– Нужно на глаза нажать, чтобы не плакать.

С ним нельзя разговаривать, неуверенно говорит кто-то. Голос тоненький.

• •

И я нажал на глаза, и они устали, и они уставились в землю.

Заткнись, отвечаю тоненькому голосу, если я хочу с кем-то разговаривать – значит, буду. Я даже с Павликом первым говорить стал, хотя он считался, ну, не очень, по крайней мере, в центре подготовки так было, что-то о нем не то думали. И в часть он поехал с не тем – мне что, я говорил.

– Спасибо, я говорю, а что с тобой случилось?

– Ты это имеешь в виду? – Он немного поворачивает голову, показывая синяки.

– Да.

– Ничего особенного – просто не поладили тут с одним.

– С одним?

– Ну, с двумя. Разве это меняет дело?

– Вообще меняет.

– Ну хорошо, я просто хотел кое-кого убить.

– За что?

– Не хочу рассказывать.

– Что, никто не знает?

– Все знают. Никто не знает, за что. И не узнает.

– Ну, пошел ты их убивать –?

– Ну и огреб по первое число. Я же драться вообще не умею, сразу понял, что нужно убивать. Хорошо, скажу – один из Них тебя к Нику вел. Умник, а?

– Нормальный. Он же не виноват.

– Конечно. Никто не виноват, что родился придурком, на это никто, совершенно никто не может повлиять. Родителям разве что бухать поменьше надо было бы, но тут ничего не сделаешь.

Мерзко это, про родителей. Но так жалко его, что не одернул, не сказал ничего.

Но, вдруг продолжает парень изменившимся голосом, к твоей маме это не относится, слышишь? Она мне кое-что хорошее сделала, что я никогда не забуду.

– Давно, да, это было.

Вздыхаю через боль. Это ты зачем со мной так, зачем напоминаешь?

Нет. Недавно.

Поднимаю глаза и гляжу долго-долго – все вижу: и черные синяки, и желтые синяки, и голубые синяки.

– Эй! – Тоненький голос стоновится становится крепче, яснее, превращается в голос Ника. – Ты, конечно, гость здесь, но знаешь, как говорят – в чужой монастырь со своим уставом, все такое. Не разговаривай с ним, просили же. Я потом объясню.

Но смотрю в последний раз, перед тем, как снова подняться с Ником на второй этаж: потому что недавно, что значит – недавно, это сколько же дней назад?

• •

– Ты его не слушай. Ты же взрослый человек, видишь, что парень не в себе.

– Вижу, что здесь с ним не очень обходятся.

– Здесь коллектив, много парней, свои разборки, я не все контролировать могу. Если коротко, то его сильно, ну, оскорбили двое парней, вот и пошел поквитаться. Чем это закончилось – видишь сам.

– Не разговариваете из-за этого?

– Нет.

Молчим.

Держащая в плену держава обязана бесплатно обеспечить содержание военнопленных и также врачебную помощь, которую потребует состояние их здоровья

Вот что я должен был сказать.

Я вообще много всего должен был сказать.

А прадолжили а продолжили не так.

• •

– И зачем вы хотите через мост перебраться? Там опасно, рушится все, каждую секунду может упасть совсем. Не надо вам туда. Не поведу, – говорим уже в Холле, в Помещении. Потому что серьезный разговор, а на улице не могу больше.

– Пожалуйста, поведи. Тут ведь и еды мало осталось, если так подумать. Больше мы магазинов не находили, а этих… ну, еще недели на две хватит. А потом что? Надо выбираться, надо сказать, что мы здесь.

Они включили телевизор, но он таблицу настройки показывает, без звука только кажется, никто не замечает, что ни передач, ни фильмов, а просто хочется, чтоб работало, светило.

– Свалитесь. Там сплошные дыры.

– Не свалимся. Мы возьмем только спортивных. Я даже сам не пойду, потому что слишком длинный, – Ник улыбается себе, – меня, наверное, заметят.

– Ну а что, если они пальнут?

– Второй раз, по мосту? С чего бы?

– Ну а если патруль? Наш? Меня – под арест, вас… не знаю, куда, в какую-нибудь детскую комнату, в детский дом…

– А мы скажем вот, поймали дезертира, ведем назад.

И тут снова вспомнилось – был магнитофон, мама подарила на день рождения, а к нему кассету с «Генератором зла», и там была такая песня, которую слушал редко, ну, не так уж близко было, да и из скороговорки в куплете мало что разбирал, но сейчас вспомнилось.

Ты теперь дезертир,

Вне закона, знай – правды не найти,

Ты теперь просто цель

Для винтовок сотни горных егерей.

Может быть, если вернусь завтра, то ничего не будет считаться? Может быть, еще простят. Не знаю, как убедить, чтобы не шли. Но если не поведу, получится, что Павлика навсегда бросил, а я не хочу.

Хорошо, пойдем.

– Хорошо, пойдем, но только с одним условием.

– С каким, – сразу же говорит Ник, – мы на все согласны.

– Вы будете разговаривать с этим, как его…

– С Кротом. Будем, хорошо.

Если и удивился чему – так тому, что Ник сразу согласился, словно ждал.

И не только разговаривать, добавляю, а в столовую водить, водой обеспечивать, все такое.

И на это Ник сразу соглашается, не торгуется. Кто убит – тот светел и свят.

Но я спрошу его на мосту, непременно спрошу, что такое – недавно; может быть, мы не разное под этим понимаем.

VI

Ник сказал что э-ва-ку-и-руем девчонок и маленьких, но я не маленький, стыдно.

Да.

Так и сказал.

Нику ответил, хотя раньше бы не решился.

Рыжик ты чего он улыбнулся ласково волосы взъерошил

Тряхнул головой это еще что такое что такое я спрашиваю

Ну Гоша, прекрати, пожалуйста. Отнесись к этому по-другому – ты маленький, но в хорошем смысле. Тебя не заметят, когда будешь прыгать по тому, что осталось от моста. И это опасно.

Если опасно, почему с девчонками идем?

Потому что если военные девчонок увидят – им жалко будет.

И меня жалко?

Ну почему.

Меня что, нарядят в девчонку?

Нет.

Ник отвернулся, устал,