– Вижу. И что ты им собираешься делать? Вот вырастешь – и тебя так же побреют.

– Не, не побреют, я всегда тут буду. Я охраняю тер-территорию.

Територия территория – снова дурацкое словарное слово.

– От кого?

– А от всех. Кто пойдет.

– И часто ходят?

– А? – Паренек моргает белыми ресницами. – Не, не так много ходят. Вот скажут, хорошо, что я солдата поймал.

– Тебя как зовут?

– Зовут – Степашка, а вообще я Олег.

– Как это – Олег, а зовут Степашкой? Это от Степана же, разве нет?

– Нет, – он вдруг улыбается, чуть опускает оружие, – ну вот у тебя – у тебя что, клички в школе не было?

– Да была кличка, я уж и не помню…

Это я вру – и сейчас есть кличка, но только никому-никому не скажу ее, чтобы мама не узнала и не расстроилась. Она никогда не хотела, чтобы я изгоем был, непопулярным. Ну и в части меня по-новому прозвали, мерзко. Не Павлик, а уроды там.

– А. Я тоже иногда не помню. Но Степашка – так просто зовут, такая кличка.

– Понял, понял. Так ты, Степашка, не думаешь же, что я – ну, из них?

– А разве нет? Ну, ты же в форме. Значит, это ты стреляешь, чтобы там дым шел?

– Значит, вам тут видны дымы…

– А?

– Да нет, ничего. Степашка, ну как я могу быть из этих, если у меня – ты видишь, нашивка? Ты же знаешь, что это наши цвета, нашего флага?

– Ну вроде.

– Вроде. Ты что, в школе не учился?

– А я десятый класс закончил.

– Ого! Это сколько тебе лет уже, выходит?

– Шестнадцать. Но только еще два года. У нас есть двенадцатый класс, а даже у Ника нет.

– Ага… это в коррекционке, что ли? А кто такой Ник?

– Ник… – он теряется, забывает. Кор-рекционной. Коррекционной. Да.

– Да. В первой спецшколе.

– Ну ты вообще нормальный для спецшколы… блин, то есть хочу сказать – никогда бы не подумал, что ты… там, – путаюсь в словах, но пацаненок понимает.

– Спасибо, – он улыбается, в сторону смотрит. Все-таки не верит, что я не из тех.

– Я должен отвести тебя к Нику.

– Веди, конечно.

Не знаю уж, кто такой Ник, но раз малец хочет отвести, то что это значит – это значит, что мы войдем в здание, а там отбрехаюсь.

– Только оружие… надо сдать.

– Да ты что, откуда у меня оружие?

Он медлит, хмурится.

– Ты в форме. Должно быть оружие.

– Ты реально думаешь, что я из части ушел с оружием? Я что, совсем ебобо? На, хочешь – сам посмотри. Нет оружия.

Он подступается неловко, но и сам не знает, как смотреть.

Я уже знаю, нас научили. Потому что если что – мы будем брать пленных, но только обходиться с ними хорошо, потому что есть такая Женевская конвенция, в ней много всего сказано хорошего, что никогда не буду нарушать.

Потму что вот как там сказано: Высокие договаривающиеся стороны обязаются при любых обстоятельствах соблюдать и заставлять соблюдать настоящую Конвенцию.

Вот так – Высокие договаривающиеся стороны.

Высокие.

Я тоже хочу быть как Высокая сторона.

Хотя и понимаю, что никакая, но все-таки особую память дает это, особое ощущение.

Потому что должно быть вот так, как я знаю:

При любых обстоятельствах военнопленные имеют право на уважение к их личности и чести

К женщинам следует относиться со всем полагающимся их полу уважением и обращаться с ними должно во всех случаях не хуже, чем с мужчинами

Военнопленные полностью сохраняют свою гражданскую правоспособность, которой они пользовались во время захвата в плен

Я, правда, не знаю, что такое Гражданская правоспособность. Может быть, это о том, что я имею право плакать, если захочу, имею право знать, где мама.

Только в курсе ли Степашка? Нужно будет ему рассказать.

Поэтому я сам хлопаю себя по груди, по голенищам, потом развожу руки в стороны – видишь, ничего. Степашка, кажется, успокаивается.

– Ладно, иди.

И иду впереди, а он следом – не опускает топор. Сам не знаю, отчего не спросил сразу о маме, зачем решил подыграть. Но увидел, что он как-то всерьез топор держит, прямо как наши часовые – ладно, хрен с ним, пускай похвалится, что поймал меня, что привел. Ник, наверное, взрослый, может, даже какой-то мамин помощник, бывает же такое – Помощник воспитателя? Ах, блин это же все равно что нянечка в детском саду, никаких помощников. И мама говорила, что одна из воспитателей будет, а там только другой персонал: фельдшер, медсестры, охранник.

Может, все изменилось за две недели.

Мы обходим здание по узкой тропке, вытоптанной в густой траве, и почти у самой лестницы Степашка неожиданно отстает, гладит сидящую под тополем маленькую лохматую собачонку. У нее два темных пятна на морде, остренькие уши.

У нас только Овчарки, а раньше дома, когда я еще в школе учился, мама любила вот таких невзрачных беспородных: посмотришь, так каждая уродливая, не-про-пор-ци-о-нальная. Хвост слишком длинный, лапы короткие, шерсть клоками лезет. Но именно таких она приводила, оставляла дома на неделю-две, варила им в кастрюле какую-то мясную кашу, а потом отдавала. Не знаю, куда. Это называется передержка, но только когда совсем маленький был, успевал привязаться за неделю к очередной собачке так, что, придя в какой-то день из школы и обнаружив пустую комнату, рыдал несколько часов.

Только я это никому не рассказывал, даже Павлику.

Павлик.

Надеюсь, что ему ничего не сделают за меня, если что, пускай только мне. Смешно, но так разговаривать у меня даже с Ксенькой не выходило, хотя она вроде как моя девушка. Ну то есть как.

Я трогал ее грудь.

Она мягкая, маленькая и совсем не как в Фильмах, что показывали ночью по РЕН ТВ, – какая-то вытянутая, не круглая. Я трогал сквозь тонкий тряпочный лифчик, снять-то Ксенька не сняла. Можно было расстегнуть, наверное, но я боялся, что не смогу нашарить чертовы крючки и буду выглядеть идиотом. А она еще потом подружкам расскажет, посмеется – или, что еще хуже, гораздо хуже, тому, кто будет после меня. То есть я не думаю, что кто-то будет после, но только та же Ксенька рассказывала, как ее бывший не любил чистить зубы по утрам, и от этого она не любила с ним целоваться. Все любила, а целоваться – нет.

Ей тоже не говорил.

– Это наша собака Малыш, – извиняющимся тоном говорит Степашка, – она сидит тут одна, потому что Ник не велел пускать дальше.

– Она же не дворовая собака.

– Но только когда дождь или громыхает уж очень страшно – я все равно пускаю. Не говори Нику только. Не скажешь?

– Не буду.

– А дворовая – это какая?

– Ну не знаю, какая. Большая, страшная такая. Не видел, что ли?

Степашка пожимает плечами.

На нагретый солнцем бок Малыша садятся насекомые, и он, забавно изогнувшись, пытается поймать их.

– Один раз и бабочка села, прямо на морду.

Ох и сложно говорить, когда каждую минуту боишься, что он сдуру топором стукнет, – придурок, как есть придурок. Бабочки, собаки. Я, кстати, Ксенькину грудь как раз в шестнадцать и трогал.

Но только когда пошел – ну, сразу подумал, что закончилась Ксенька, что больше мы «Виноградный день» на скамейке в ее дворе не выпьем, но отчего-то не жалею. Павлику рассказал, а он почему-то не ответил историей, как он свою тискал. Ну, что обычно говорят. Про грудь, про все. Не сказал даже, как зовут, не показал фотку, распечатанную с пленки в салоне фотопечати «Махаон». Я Ксеньку не печатал, но только потому, что часто трогал и давно знал ее всю, подумал, зачем фотография, когда помню и так? Но иногда жалел, особенно Ночью. Потому что пальцы ни черта не помнят, а только Глаза.

Я даже немного обиделся на Павлика, мог ведь и придумать, если пока не было ничего, чтобы я не чувствовал себя так, ну, типа, рассказал какую-то тайну, сокровенность, а мне взамен – ничего. Но Павлик, он странный. Я бы сейчас с ним хотел быть, но за нас двоих на перекличке точно никто не отзовется.