Ядвига вытянула ему руку и с чувством ответила:

– Благодарю; хорошо, что ты меня предостерёг, никогда не нужно забывать, что мало есть людей, кто бы, достигнув выше, отрёкся от людских страстей. Боже мой, – добавила она со вздохом, – как же больно с тем понятием, какое имеется о всяком превосходстве, смотреть им глаза в глаза, как же больно убеждаться, что в колоссальных фигурах большую роль играет высокий пьедестал, нежели сами фигуры. Впрочем, – она добросила через минуту, более свободный взгляд бросая по салону, – будь, граф, спокоен, не обижу никого, но уже не совершу этой ошибки, чтобы могла что-нибудь ожидать от этих людей. Гляди! – сказала она. – Если бы тебе для драмы понадобилась карикатура большого салона, рассудите, разве этот не мог бы служить тебе отличным образцом. Сразу видишь, как в плохом театре, кто тут играет роль силы, а кто имеет роль покорности. Как же отчётливо отделяется тут масло от воды, как легко рассчитать, кто правит, а кто служит! Смотри граф, что это за приплюснутые, подслащённые, засахаренные физиономии с одной, какое высокомерие и гордость с другой стороны! С каким угодничеством и поспешностью прислуживают эти паны этому индийскому божку!

Она прервала себя усмешкой, оборачиваясь к погрустневшему Альберту, и добавила:

– Признайся мне, что и этот длинный и худой, и тот толстый и надутый, отлично бы подошли для иллюстрации к «Махабхарате» Альберт был в очень неприятном положении, потому что, хоть видел много вещей в этом салоне, как панна Ядвига, однако же, иначе оценивал великого мужа, которого считал за истинного мессию Польши.

– Прошу прощения, пани, – сказал он, – буду невежлив.

– Будь, пан, невежлив, лишь бы искренен и открыт.

– Пани, – прибавил он, – у тебя к ним немного неприязни, ты судишь их по внешности и ты несправедлива, разве великим людям никаких уж изъянов не разрешено иметь? Или с изъянами ничего уж хорошего на свете нельзя сделать? Мы знаем множество смешных героев. Я, признаюсь, пани, верю в Маркграфа, несмотря на карикатуру, какую в нём вижу.

– А я – нет, – отвечала Ядвига.

– Почему?

– Потому, что сильные люди всегда ненастойчивые и не пренебрегают течениями своего времени, которые использовать и не задерживать есть задачей власти, это указания, из которых она должна выгадать.

– Ты сказала, пани, слишком великую правду, – сказал задумчивый Альберт.

– Несомненно, большую, – улыбнулась Ядвига, – нежели ты по размеру женской головы ожидал.

Альберт зарумянился.

– Ох! Что же снова! Немилосердно, пани, слова ловишь!

На этом разговор окончился, а Ядвига, поводив взглядом королевы по салонной мозаике голов, кивнула тётке, давая ей знак, что пришла пора уезжать.

Вежливо двинулись провожать, а граф Альберт шёл с ними аж до кареты.

– Я рада, – сказала, прощаясь с ним, Ядвига, – что раз в жизни я видела эту потешную сцену, которая напоминает мне Le bourgeois genthillomme[11] Мольера, отряхнула пыль со своих ног, выходя из этого дома и больше в нём, наверное, не буду.

* * *

На следующий день после этого посещения, которое быстрому уму Ядвиги по одной физиономии общества дало прочесть его характер, никакой уже надежды что-то получить для Кароля через влияние этих людей не осталось. Таким образом, она сказала себе, что нужно искать иные средства, иными дорогами стараться его освободить. Одна из наиглавнейших, которую указывал опыт, была преданность русских. В цивилизованных странах самый бедный урядник чувствует своё достоинство и великие обязанности, какие на него налагает общество, которое ему поверяет надзор за порядком и законом, взяточничество там редкое и случайное, когда в России всякая должность оценивается согласно доходу, какой даёт, а первой целью назначенного на неё есть всякими возможными средствами выманить себе денег. Власть, какую имеет урядник, служит ему только для притеснения и торговли ей с подчинёнными, что только с них можно вытянуть. Российский патриотизм никогда до кармана не доходит, карманом не правит ни император, ни совесть, карман – нейтрален, космополитичен, независтлив; никогда русский не откажется от дохода из-за любви к родине. В очень важных делах также нет сомнения, дадут ли подкупить себя, есть только трудность в способе подкупа так, чтобы, согласно русскому выражению, концы упали в воду, и в размера цены. Ибо русский имеет в подкупе некоторый пункт чести, не возьмёт мало, находя, что это бесчестит его ранг, а однажды обязавшись, старается держать слово.

Панна Ядвига, хоть не очень вовлечённая в эти дела, читала всё-таки Кюстина и переводы Герцена, читала горькую правду о России Долгорукого, знала, что деньгами почти всё можно сделать, но при самой сильной охоте пожертвования их, не могла понять ни через кого, ни кому эффективней дать бы их следовало. Она решила, однако же, изучить те тёмные дороги и, хоть с отвращением, использовать способ, который ей казался единственным. Она размышляла только, как это сделать, когда во время вечернего чая слуга дал ей знать, что в сенях ждал солдат Томашек.

– Боже мой, – воскликнула она себе, – есть Провидение, оно мне само его послало, я не привязывала никакого значения к приходу этого человека, теперь ясно вижу, что в этом было предназначение, милость Божья, которая мне даёт инструменты для его освобождения. Однако же нет на свете случайностей, всё так устроено, так, дабы что-то обозначало и для чего-то служило.

Хватаясь за эти мысли, она велела тут же просить солдата в салон, приготовила для него чай, и отправила слугу, чтобы свободней могла с ним поговорить.

Томашек был ещё больше измученный, чем первый раз, жаловался на болезнь, но в то же время признался, что она его избавляла от службы и что использован был только для некоторых услуг в цитадели.

– Значит, ты видишь тех бедных узников, что там заперты? – спросила панна Ядвига.

– Эх, не очень, потому что туда одного не пускают, пока человека не испробуют, а мне они и так не очень верят. Разносится там только еда в корытах или вода. Ну, иногда в какую-нибудь келью пускают, но разговаривать ни с кем не разрешено и нет особо времени к беднягам приглядеться.

Он колебался минутку, а потом, оглядываясь, добавил тише:

– Пригодилось ли это мне, но, когда я туда однажды ходил, я бы поклялся, что видел одного запертого пана, который был тут первый раз и очень вежливо со мной разговаривал. Такой высокий, с тёмными волосами, но бедняга теперь побледнел и погрустнел, а меня, наверное, не увидел.

У Ядвиги сильно