Шрифт:
Закладка:
Понемногу они делились друг с другом какими-то своими переживаниями — Алекс рассказывал ей о Москве, где гуляется лучше всего, какие тайны хранит тот или иной дом.
Среди прочего, они ездили в особняк Рябушинского, создание архитектора Шехтеля. И Сима, впитывающая все знания жадно, как губка, запомнила, что стиль этот называется модерном. И навсегда полюбила эти причудливые и плавные, как настоящие травы и водоросли, извивы кованых решеток в окнах и арочном проеме внутри особняка. Стекающие волной перила парадной лестницы, колонну с саламандрами… Алекс, как заправский гид, целую лекцию ей прочел о концепции создания особняка. Потом он возил ее и в другие удивительные места, и Сима поражалась, как много он знает и умеет, этот удивительный живописец, который вместо ее лица и фигуры неизменно оставлял на холсте либо туманный абрис, либо просто кусок нетронутого холста.
Потом Алекс забрал из ремонта свою машину — огромную, как лайнер, надежную, как танк, — и стал вывозить Симу гулять на природу, в парки Москвы — в Лосиный остров, Битцевский, на Воробьевы горы. Сима пришла в восторг от Екатерининского, а деревянные лестницы Филевского парка умилили ее — «как дома»!
Начинался июнь, и пышная его красота служила прекрасными декорациями для их общения.
Все виденное ею на их прогулках Сима пересматривала в себе самой, закрывая перед сном глаза. И видела сквозь сомкнутые веки не только удивительной архитектуры строения, но и самого Алекса — худобу его впалых щек, тонкие, иногда нервно вздрагивающие пальцы, взгляд, устремленный в никуда…
Алекс расспрашивал Симу о ее детстве. Она, стесняясь и смягчая реальность, понемногу рассказывала о себе, Алекс внимательно слушал. Сима заметила, что он в основном говорил о том, что их окружает, о себе же не рассказывал почти ничего. Разве что тоже немного о детстве, об истории семьи — что он коренной москвич, родился и вырос здесь, как и его родители и бабушки-дедушки. Сима узнала о его вкусах и предпочтениях — но ни о личной жизни, ни о жене-детях, ни про его образование спрашивать она не посмела.
Чаще всего он говорил об отстраненных вещах — живопись, история, культура. Симе, конечно, очень интересно было его слушать. Но это его непонятное отстранение — не только от нее, Симы, а словно бы от самой жизни — точно запечатывало ей рот, когда она собиралась набраться смелости и спросить что-нибудь напрямик.
Алекс открыл для нее новый мир, в который она всегда хотела попасть, но толком не знала, как это сделать. Она вспомнила, как истово и жадно она бросалась в культурный водоворот столицы, как впитывала новые впечатления, посещая выставки и галереи.
С каждым разом Сима все больше «тонула» в Алексе.
— Полина Андреевна, — мучительно призналась она квартирной хозяйке. — Он очень сложный человек, и я чувствую, как с ним непросто — как с человеком, не как с художником. Хотя с художником ведь тоже… Я ведь вам говорила, ЧТО он пишет вместо меня? Он странный. То бывает очень эмоциональным — его кидает из крайности в крайность, и он чрезмерно реагирует на что-то, увлекается. Ну, как и я, а вы меня за это ругаете… То вдруг он совсем замыкается в себе и замолкает. То полон энергии, вдохновения, радостного возбуждения, как ребенок перед Новым годом, а то вдруг становится вялым, унылым и равнодушным. И эти его затруднения с дыханием. Как будто его подтачивает изнутри какая-то неведомая болезнь. Невероятный он какой-то, как из кино, книги или легенды…
— А он у тебя, скажи на милость, может, и впрямь… того? — предположила Полина Андреевна. — Не дуйся, очень даже много писателей, художников и актеров на сторонний взгляд не в себе, а есть и не только на сторонний взгляд. Как Ван Гог себе ухо отхватил, а?
— Нет, — решительно возразила Сима. — Я просто считаю его метания особенностью творческого человека.
— Ты его поставила на пьедестал, — неодобрительно резюмировала Полина Андреевна. — Это не дело. Ничего не говорю, в творческого человека очень даже можно влюбиться, только идеализировать-то его зачем? Ты его даже толком не знаешь. Потихоньку узнавай, не торопись. Со временем будет ясно, случайный он человек в твоей жизни или нет. Только не влюбляйся ты так восторженно!
«Как будто я могу это контролировать», — про себя возражала Сима, а вслух рассказывала, куда они ходили и что она еще от него узнала.
— Ну, можно сказать, он вытачивает тебя из кости, как Пигмалион, — заметила Симе Полина Андреевна, и Сима, к своему стыду, не знавшая, кто это, призналась ей в своем невежестве.
Лиловая дама с укором повела рукой в сторону бесчисленных книжных стеллажей:
— Тебе кто мешает читать, скажи мне? Ну ладно, просто покажу тебе спектакль пятьдесят седьмого года, у меня в записи есть. Фильм-спектакль, разумеется, — уточнила Полина Андреевна и заметила: — А мы с Мишенькой на него и вживую ходили…
«Значит, я тоже буду вместе с Алексом ходить всюду, куда позовет», — решила Сима.
То, что она действительно сильно влюбилась, совершенно не беспокоило ее. Скорее, удивляло и радовало. У Полины Андреевны была большая любовь на всю ее большую жизнь, а что видела Сима? Серегу да полумужа Валентина? Да Сима была рада-радешенька, что ее в принципе заинтересовал живой мужчина, ведь одними фантазиями жить — действительно удел незавидный.
Она не просто привыкала к нему — она врастала в него, вживалась. В последнее время она надеялась, что тоже не совсем безразлична Алексу. Во всяком случае, так можно было подумать по его поведению и джентльменскому обращению с ней. Он даже церемонно целовал ей руку при встречах и прощаниях. В этом его жесте не было ничего манерного, он был очень естественен и нежен. Сима прекрасно понимала, что это просто проявление его культуры, не более — результат воспитания, а не «большого и светлого чувства», как бы ей этого ни хотелось. И все же от его прикосновений Сима замирала и чувствовала, что принадлежит этому странному человеку, что хочет быть рядом с ним в любом качестве. Натурщицы, домработницы. Только бы видеть его…
Но она была далека от мысли сказать ему об этом хотя бы намеком. И Полине Андреевне тоже. Она прекрасно знала, что услышала бы в ответ:
