Дона – не просто адвокат Даниэле, а еще и давний друг, с которым они пережили немало приключений, как в зале суда, так и за его стенами. Они дружат уже почти полвека, но все еще называют друг друга по фамилии; так принято в Милане. Сальваторе сразу же сообщил нам: по предварительным данным, одним из принципов, которыми руководствовался человек, четырнадцать лет державший Лауру в неволе, был следующий: он выбирал девочек, чьи отец и мать не имели ни родных, ни друзей, а по уровню достатка располагались примерно посередине между средним классом и бедными. Это служило ему подстраховкой: люди с ограниченными средствами – слабые противники, особенно если у них нет богатого дедушки, способного в поисках внучки перевернуть небо и землю, нанять или подкупить кого угодно. Мы с Марко не могли этого знать, но в день, когда мы в мансарде на виа Буоцци решили пожениться, наше ненадежное материальное положение уже предопределило судьбу нашей дочери.

Я даже не пришла отдать ему последний долг. Потому что в уголке своей души делаю это каждый день. Марко так старался для нас. Как-то я перехватила его взгляд, брошенный на малышку Лауру, – и это одно из воспоминаний, которые помогли мне выжить. В самые ужасные годы я порой оглядывалась назад, зарываясь в синий туман невозвратимого прошлого, и говорила себе: да, у нас была своя жизнь, пусть трудная, но была. Вечерний поход в пиццерию был для нас событием. Когда нам удалось оформить ипотеку на тридцатилетний срок, мы устроили праздник. Мы только что взвалили на себя неподъемный груз, но поднимали бокалы и пили, глядя друг на друга влюбленными глазами. Для обычных людей это все-таки достижения. С одной стороны, жалкие, с другой – громадные. «У нее твой профиль», – говорил Марко. Нет на свете ничего дороже таких слов, сказанных таким тоном. Иногда я ловила себя на мысли: «Ради подобных моментов и живешь». Несколько лет спустя мы сидели на кухне, запустив руки в волосы, с сотней окурков, которые тушили в стаканы. Это было через неделю после исчезновения Лауры. Между нами пролег язык дьявола, который лизал нам кости так беспощадно, что у нас не было сил дышать: оказалось, что без дочери мы уже не в состоянии быть, как прежде, друг для друга всем. Гора, казавшаяся незыблемой, мало-помалу стала осыпаться. Горе засасывало нас, как трясина, и у нас не было сил сопротивляться. Когда ему пришлось вернуться на стройку, он воспринял это как унижение: все надо было начинать с нуля. Я знала, что платежи по ипотеке задерживать нельзя, что трагедия в семье – не основание для рассрочки. Директор банка сказал: «Мы понимаем, у вас чрезвычайное происшествие, но…» Чрезвычайное происшествие.

Никто даже не подумал о выкупе. С первых дней самой правдоподобной выглядела гипотеза, от которой хотелось удавиться, но ни у кого не хватало мужества ее озвучить. Тридцатипятилетний рабочий, тридцатитрехлетная домохозяйка. На банковском счету – меньше, чем дарят ребенку на конфирмацию. В глазах людей я читала мрачную уверенность. Но повторяла снова и снова: «Лаура все еще жива». Как говорят в фильмах? «Мать всегда чувствует». Это правда.

Я чувствовала это и тогда, когда полгода спустя уехала с Западной 167 улицы первым же поездом к парню, который упорно преследовал меня игривыми беседами по телефону. Он говорил отеческим тоном, и минуты, проведенные в разговоре с ним, были для меня чем-то вроде карманных денег. Он не обещал чудес, просто предлагал знакомство без всяких обязательств. Я выплескивала перед ним свою боль. За четыреста километров от меня существовал некто, готовый меня выслушать, правда, в ответ он чаще всего молчал. Но то же молчание я слышала и от человека, который был мне мужем и который вечером приходил белый от известковой пыли, с покрасневшими глазами. Хотя молчание того, звонившего, переносилось легче. «Тебя душит горе», – иногда говорил он. И еще: «Есть другой путь, и он ждет тебя». В конце концов я ему поверила. А могла и не поверить – это ничего бы не изменило.

Я сошла с поезда на центральном вокзале в среду, не помню, какого числа, почти без багажа, нервно озираясь. Я не шла, а словно парила в воздухе. Чтобы узнать друг друга, мы с ним договорились надеть красные шарфы. Мой шарф был из колючей шерсти, я купила его специально. Дойдя до конца платформы, я огляделась: хаотичное движение толпы, запах пасты из вокзальных кафе. Я попала в чужой мир, в голове вертелся вопрос: «Что я здесь делаю?» Хотелось немедленно повернуть к кассам и взять обратный билет. Вдруг позади меня кто-то произнес: «Анна?» Он говорил немного в нос: по телефону голос звучал иначе.

Романо Антонио приготовил для меня маленькую квартирку. Это было трогательно. Он светился от радости, показывая, какие там удобства – микроволновка, посудомоечная машина. Полный холодильник еды. Единственный недостаток (Романо смутился, когда пришлось на него указать) – вид из окна: грязный двор, сплошной асфальт. И тут я спросила: «Зачем ты это делаешь?» Наверняка ему нужно было что-то взамен, ведь ангелов с крыльями не бывает – но я не боялась; на свете не было бездны, способной напугать меня больше, чем та, что вместе со мной пришла в эту крошечную квартирку со шкафами, пахнущими свежим деревом; если бы он попросил меня раздеться, я сделала бы это без возражений. Возможно, я даже рассчитывала на то, что он будет мной помыкать. А он пожал плечами и даже, кажется, смутился. Опустил голову, чтобы я не видела его лица. Потом ответил: «По крайней мере, я на что-то сгодился». И дал мне ключи.

От перемещения с Западной 167 улицы на четвертый этаж дома в Милане ничего не изменилось. Единственным позитивным фактором было отсутствие Марко. Я так любила его когда-то, а теперь от одного воспоминания о нем бежала в ванную, где меня выворачивало наизнанку. Проходя мимо зеркал, я отворачивалась. Уловить в своем лице сходство с Лаурой было все равно что задеть открытую рану. Романо Антонио навещал меня через день, приносил еду. Мы перебрасывались несколькими словами, главным образом о том, греют ли батареи, и прочее в том же духе. Я пользовалась минимумом вещей, одной и той же тарелкой, одним и тем же стаканом. Спала одетая, поверх одеяла, чтобы меня нельзя было застать врасплох и похитить. «Зачем ты это делаешь?» – снова и снова спрашивала я, когда он выкладывал на блюдо апельсины или завязывал мешки с мусором. Но теперь он даже не отвечал. Я не