Жюль неожиданно открыл глаза и посмотрел прямо на нее. Глаза цвета грозового неба пронзали хрупкую телесную оболочку девушки и заглядывали прямо в ее сметенную душу. Он улыбнулся, тратя на это свои предпоследние силы, и потратил последние на то чтобы сказать:

– Как солнце…

Капрала Жюля Пежо больше не было на этом свете, а Николет Дюкур все еще была здесь. Она позволила себе поцеловать его навсегда замолчавшие губы и поднялась на ноги.

Девушка оглядела лица окружавших ее мужчин. Господин Дюкур был хмур, а кожа на его лице будто истончилась, мгновенно состарив отца Николет. Лицо де Сийега было бесстрастно, но несло на себе печать глубокой усталости. Шарль совершенно по-детски шмыгал носом – он больше не плакал. Порто попытался отвернуться от ее взгляда, отчаянно делая вид, что снаружи, где остался лежать еще один юный мертвец, происходит что-то значительно более важное, чем внутри. Заглянув в глаза каждого, Николет произнесла очевидность, которую все же необходимо было произнести, как бы тяжело это не было:

– Господа, Отечество в опасности. Война началась…

***

Первые признаки того, что случилось нечто значительное, Огюстен заметил на подъезде к гауптвахте. У распахнутой настежь двери толпилось человек пять, среди которых Лануа заметил плешивую голову доктора Бодлера. Тяжелое опасение заставило коммандана выскочить из автомобиля, стоило Безю лишь начать тормозить. Он даже не обратил внимания на нещадно запротестовавшую ногу.

Двое часовых встали смирно. Двое санитаров прошли в дом, а Бодлер повернулся к Лануа.

– Что там, доктор?!

– Капитан Мишо застрелился, господин коммандан.

Огюстен рванулся вперед. Коммандану очень хотелось перейти на бег, но теперь боль напомнила ему о себе своими стальными объятиями. Лануа начал падать и если бы доктор не поймал его, обязательно испачкал бы свой мундир в ноябрьской грязи. Огюстен посмотрел на Бодлера снизу вверх, и взгляд его был по-детски беспомощным, но уже через мгновение коммандан дернулся, пытаясь встать:

– Пустите меня, Бодлер!

– Не стоит вам этого видеть, господин коммандан.

– Черт возьми, выполнять!

Доктор помог Лануа встать и отошел в сторону, пропуская его внутрь. Ноги не слушались Огюстена, а каждый шаг давался ему с таким трудом, будто он только лишь учился ходить.

Коммандан вошел в дом, прошел в дальнюю комнату, в которой суетились над какой-то темной грудой два санитара.

– Выйдите.

– Господин коммандан…

– Выйдите, я сказал!

Когда санитары вышли, Огюстен оглядел комнату – со вчерашнего дня ничего не изменилось. Лишь появилось нечто бесформенное, в чем Лануа отчаянно не хотел признавать тело капитана Мишо. Он подошел к этому бесформенному и встал на колени, потому что боль не позволила бы ему надолго наклониться или сесть на корточки.

В правой руке капитана все еще был зажат револьвер, а остекленевший взгляд был направлен в потолок. Мишо сработал наверняка – выстрел был не в голову, а в самое сердце.

– Что же ты мне соврал?

Лануа задал этот вопрос вслух, но не услышал своего голоса. Он протянул руку и закрыл глаза капитана. С бледного лица Мишо наконец-то сошло сердитое выражение. Огюстен смотрел на него минуту, а затем еще одну. Наконец он отвел взгляд и часто заморгал – в эти две минуты он совсем забыл, что глаза не должны оставаться сухими.

«Нужно работать… Давай! Нужно работать несмотря ни на что!..» Лануа постарался оценить обстановку и не нашел никаких следов борьбы. Коммандан внимательно осмотрел одежду вокруг раны и нашел следы горения, а значит, выстрел был произведен в упор. Само положение тела капитана тоже говорило, что он действительно сделал все сам. Огюстен аккуратно взял револьвер из окоченевшей руки Мишо и откинул барабан. Как он и ожидал, барабан был пуст, если не считать одной единственной гильзы. Теперь оставался только один вопрос.

Огюстен знал ответ на этот вопрос и это знание, смешавшись с разочарованием и болью, разбудило в нем гнев. Лануа с трудом встал, сделал большой глоток вина из полупустой бутыли, стоявшей на столе и, не оглядываясь, вышел из комнаты, оставив капитана в полном одиночестве.

– Вы старший караула, сержант?

Юного Белльона сменил высоченный широкоплечий сержант с подбородком похожим на молот. Пусть Лануа пришлось задирать голову, чтобы смотреть сержанту в лицо, тон, которым он задал вопрос, вызвал в глазах здоровяка настоящий ужас.

– Да, господин коммандан.

– Ваше имя?

– Сержант Перрен, господин коммандан.

– Сержант Перрен, я спрошу только один раз, и если ваш ответ мне не понравится, вас привлекут к ответственности за дачу ложных показаний офицеру Жандармерии. Перрен, полковник Борель сегодня посещал арестанта?

Вопреки ожиданиям Огюстена сержант ответил сразу и даже с некоторым облегчением:

– Да, господин коммандан, посещал. Он ушел где-то за полчаса до того, как капитан Мишо… застрелился. Более того, господин полковник знал, что вы будете спрашивать о нем, и приказал передать вам его приглашение на ужин.

Огюстена разрывало изнутри от злости. Он развернулся и захромал в том направлении, где был штаб полка. Доктор Бодлер попытался встать на пути у Лануа, но увидев его предупреждающий взгляд, благоразумно отошел в сторону, лишь спросив:

– А что именно вы намерены сделать, господин коммандан?

– Понизить себя в звании.

***

Гнев Огюстена намазался тонким слоем на неблизкую и болезненную дорогу в штаб, но полностью не исчез. Где-то в глубине души он понимал, что уже ничего не изменит и угрожать полковнику глупо, бессмысленно, а самое главное – нечем. Все теперь было бессмысленно, поэтому Лануа сделал единственное, в чем мог найти смысл всегда – он помолился.

– Вы убили его, полковник Борель.

Полковник был в своем кабинете и чистил трубку. Огюстен не смог отказать себе в желании разозлить Бореля, чем бы это для него не кончилось. К разочарованию Лануа полковник ответил абсолютно спокойным голосом:

– Нет, коммандан, капитан Мишо убил себя сам.

– Вы дали ему револьвер!

– Да, Лануа, я дал офицеру его табельное оружие. Садитесь, а то упадете…

Огюстен вынужден был согласиться на предложение полковника. Когда коммандан сел, Борель продолжил:

– В прошлую нашу беседу вам удалось убедить меня, что расстрел это немного чересчур. Капитан Мишо был отличным солдатом и не заслужил, чтобы его запомнили как труса, даже не смотря на его малодушие. Поэтому сегодня мы с капитаном побеседовали, и я предложил ему следующий вариант: он делает то, что должно офицеру, допустившему непростительную ошибку, а я отзываю свой рапорт, спускаю историю на тормозах и позволяю Мишо сохранить звание